Осенью. Пешком

Последствием этого визита было то, что к Шлоттербеку явился его двоюродный брать Пфроммер. В городе уже поговаривали о необычайном интересе Шлоттербека к злополучной вдове и Пфроммер испугался, как бы взбалмошный брат его не натворил новых безумств на старости лет. Если бы дошло до того, что он женился бы на этой женщине, дети его ни гроша от всех миллионов не получат. Он завел с Шлоттербеком осторожный разговор о живописном местоположении его дома, перешел затем к соседству его и дал ему понять, что многое мог бы рассказать про вдову, если это интересует брата. Но Шлоттербек равнодушно отклонил эту тему, предложил переплетчику рюмку отличного коньяка и даже не дал ему слова молвить о том, что он хотел сообщить. Но в тот же день, завидев свою соседку в саду, он тотчас вышел к ней. В первый раз завел он с ней длинный, задушевный разговор, говорил о своем одиночестве, и в благодарных выражениях о ее приятном, отрадном для него соседстве. Непривычная к долгим беседам, она, однако, слушала и отвечала ему умно, скромно, с женственной сдержанностью, но, как казалось ему, с интересом. Разговоры эти стали повторяться ежедневно, и всегда через ограду, так как просьбу его принять его в саду или в доме она мягко и решительно отклонила.

– Нет, не надо, – сказала она, улыбаясь. – Мы оба уже немолодые люди, но герберсауцы рады всякому поводу посудачить, и пошли бы тотчас всякие глупые толки. Я и без того на дурном счету и вас тоже считают чудаком, знайте это.

Да, он это знал уже теперь, на второй месяц своего пребывания здесь, и радость, которую он испытывал вначале в родном городе и от общения с земляками, значительно уже поостыла. Он стал замечать, что он все же чужой здесь, и что люди ни ему, ни личности его, не оказывали внимания, любезности и почета, а лишь его денежному мешку. Его забавляло, что состояние его значительно переоценивалось, и растерянная угодливость Пфроммера и других просителей тешила его до известной степени, но не вознаграждала его за овладевавшее им чувство разочарования, и в душе он отказался уже от желания основаться здесь навсегда. Быть может, он взял бы да уехал опять, и вновь, как в молодые годы, изведал бы скитальчество, что вовсе и не страшило его. Но его удерживал теперь один тонкий шип, и он чувствовал, что уже не уйдет, пока не уколется об этот шип, и не оставить на нем часть своего существа. И оттого он не уезжал, и часто проходил мимо белого соседского домика, отделанного темным деревом. Теперь, когда он ближе узнал фрау Энтрис и она кое-что рассказала ему о себе, жизнь ее не была уже загадкой для него. Он вполне ясно представлял себе теперь покойного судебного пристава, о котором вдова говорила спокойно и безо всякой хулы. Это был, очевидно, пустой человек, не сумевший понять все, что было ценного в его жене и извлечь это из-под маски строгости и суровости. Шлоттербек был убежден, что возле толкового человека, в хороших материальных условиях, женщина эта может быть жемчужиной. Скупость ее казалось, была хобби, в одиночестве и разочаровании выросшим в страсть, да и не была, в сущности, жадностью, т. к. она питала уважение ко всякой ценности, которую старалась сохранить и спасти от гибели помимо соображений личной выгоды. Чем ближе он узнавал фрау Энтрис, и составлял себе представление о ней, – чему, конечно, много содействовали влечение к ней и надежда – тем больше он убеждался в том, что в Герберсау ее и понять вовсе не могли. Он и земляков понимал теперь лучше, хотя они и не стали ему от этого милее. Во всяком случае, он сознавал, что в нем не тех же черт, или он уже утратил их и ему также трудно будет ужиться здесь и развернуть свои силы, как и фрау Энтрис. Мысли эти, помимо сознания его, выражали лишь смутные томления его по новой семье и надежду озарить свою одинокую жизнь иллюзией бессмертия.