Осенью в нашем квартале

Но сегодня Антон бежать не может. На левом бедре всплыл чирей. Три дня назад он заходил с ним в медпункт. Но худая кокетливая девица в белом халате вместо того, чтобы приложить хоть капельку медицинского старания, рассмеялась и сказала, что не пристало мужчине обращаться к медработникам с подобными пустяками. И тут же пообещала, что «барин», как она назвала чирей, себя еще покажет. Антон попросил, чтобы она его просто разрезала. Но та безответственно хихикнула и сказала, что рано, что «барин» еще не созрел.

И вот сегодня он стянул кожу от колена до паха, жжет сверлящей болью. Во первых, нет никакой возможности бежать. Это — плохо. Во-вторых, так болит, что забываешь про мороз. Это — хорошо. Сегодня нужно о многом подумать. Сегодня такой день, который может принести радость. Правда, надо будет поработать, и он, конечно, постарается.

Еще неделю назад мастер Сметанин сказал, что он, Антон Белоконь, может попробовать сдать на разряд. И вот неделя прошла. И сегодня этот день. Если экзамен пройдет хорошо, то ему присвоят третий разряд слесаря-универсала. Особенно его привлекает это многообещающее — «универсал». Не какой-нибудь там слесарь-водопроводчик, а именно — универсал, широкий профиль.

До сих пор же было одно мучение. Ученический кошмар. В огромные ворота цеха загоняют экскаватор. Хорошо, если просто какая-нибудь поломка. Если надо перебрать редуктор, или сменить прокладку на картере, или отцентровать разработавшиеся блоки. А если ремонт капитальный? Тогда устраивают генеральную купель. Это значит, что надо искупать экскаватор. Если бы это делалось так же просто, как купают слона в зоопарке, так о чем бы и говорить. Подключил себе шланг, навел брандспойт, пожалуйста — зрелище и упоение, масса удовольствий слону и поливальщику. А что значит искупать экскаватор? Это значит — перемыть все его части до последнего винтика и шестеренки. Беда же заключается именно в том, что совершенно неизвестно, чего больше: звезд на небе или этих самых винтиков и шестеренок.

Как всегда, на купель бросают Антона. Мастер Сметанин считает, что Антон просто создан для того, чтобы все эти валы и валики, шестерни и шестеренки, пальцы и втулки, шпонки и поршни, башмаки и червяки — все это, перемешанное, забитое грязью и мазутом, выскрести до блеска, так, чтоб видна была каждая вмятина и ссадина и каждый изъеденный кусок железа. Разве он мог когда-нибудь подумать, что машина может так ненасытно жрать и корежить металл?!

То, что он берет в руки и промывает в солярке, уже не детали, а какое-то искалеченное крошево. Правда, после купели это уже отливающее блеском крошево. Его хлопают по плечу: молодец, Антон, отличный умывальщик. Кривится его широкий рот с пушком над пухлыми губами, и все, наверное, думают, что нет на свете большей радости, чем голыми пальцами брать прокаленную на морозе сталь, отбивать от нее зубилом смерзшуюся, пропитанную застывшим мазутом землю, так пропитанную и смерзшуюся и так вработанную в щели, трещины, поры и дыры, что трудно разобрать: где металл, а где земля. Конечно, после Антошиной купели все это блестит. Но кто знает и кто видел, сколько черных саднящих ссадин и вмятин остается на Антоновых пальцах после каждой такой купели?

Потом слесаря-ремонтники все это, вымытое и вычищенное, приводят в божеский вид. Что подварят, что заточат, что заменят. И сделают из экскаватора игрушку, и он снова будет грызть землю, как новенький. А Антону-умывальщику подсунут очередную купель.

В общем-то, он не ропщет. Ремонтный завод — не мастерская заводных игрушек. Знал, куда шел. Папа тогда сказал:

— Надо выжить. У тебя самый рост. А иждивенческий паек, сам знаешь… Подумай, Антон. Война кончится, и потом будешь учиться. Твое от тебя не уйдет. Но главное — выжить.

Говорил он это ему уже на вокзале. Они с мамой и с Ленькой были — трое, и папа — четвертый. В серой шинели с погонами, которые гнулись, потому что шинель была очень большой и длинной, и шапка была большой, и сапоги. И вид от этого у папы был совсем не внушительный, а какой-то грустный. Говорил он с ним и с Ленькой, а смотрел все время на маму.

— Ты меня понял, Антон?

Антон кивал головой. Лицо у мамы было белое, как мел. Потом папа снял шапку и помахал им, троим. У него были острижены волосы. И на это было трудно смотреть. Какой-то непохожий на себя, и от него не хотелось уходить.

— Все будет хорошо! Хорошо!.. — кричал он уже из вагона.

Год писал. А теперь молчит. Три месяца. О самом страшном не хочется думать. Просто наши здорово жмут немцев. Почта, говорят, не поспевает. Но ведь когда-нибудь поспеет. И придет письмо и адрес, и он ему напишет, что все хорошо, что Ленька учится, а он работает, и что есть уже разряд.

Эх, сдать бы на разряд! Тогда к черту, побоку бы эту купель. Будет «универсалить», как все. Как, например, Витька Рогулин. Одноклассник, а давно в слесарях ходит. Ну, это оттого, что у Витьки — дар, рабочая косточка. Сметанин так говорит. Черта, дело не в косточке. Просто вымахал Витька с приличную жердь. Мастер его побаивается. Ох, этот мастер…