Осеннее наваждение

Доводилось ли вам, господа, когда-либо, что называется, «перебирать»? Заранее прошу прощения у тех, кто не пьет вовсе или у пьющих весьма умеренно, что на Руси еще достаточно редкое покамест явление. Разумеется, также никоим образом сей вопрос не касается дам… Так вот, ежели вы — один из оставшегося, не вошедшего ни в один список, славного легиона, то, без сомнения, поймете меня. Помните это отвратительное ощущение, когда, помимо жутких головных болей, сухости во рту и неуверенности во всех членах, вас гложет еще что-то, причем, поначалу вы даже не понимаете — что именно, осознание этого приходит чуть позже… Ну конечно, вот оно — вы не можете отдать себе отчет о собственном поведении давеча, не знаете, как выглядели в глазах окружающих, что сделали и каким образом теперь сможете явиться на свет божий! Нечто вроде этого ощутил на следующее утро и я — и вовсе не оттого, что не мог дать себе отчета о событиях прошедшей ночи, а от навязчивой мысли о чем-то грязном и липком, что поработило мой рассудок и не хотело покидать его. После недолгого сеанса самокопания я понял, что именно не дает мне покоя — подслушанный мною разговор генерала и фон Мерка! Да, я поступил низко, недостойно дворянину подобно кухарке подслушивать под дверьми, но правоту свою я видел в одном — лживости своего былого друга, который за моею спиной вступил в сговор с Матвеем Ильичом, отлично зная об отношении моем к Полине: если я играл в открытую, то Август своих карт не открывал, бессовестно используя при этом крапленые! «Благодарю вас, князь, за столь лестное для меня предложение, но есть человек, более достойный, чем я, претендовать на руку и сердце дочери вашей, питающий, к тому же к ней самые искренние чувства!» — вот, что бы я сказал Кашину на месте барона, который к тому же откровенно признался отцу в том, что испытывает к Полине Матвеевне всего лишь симпатию. Я стал свидетелем самого циничного торга, предметом которого явилась моя богиня, а на кону стояли титулы фон Мерка и Матвея Ильича, успешность Августа и приданое невесты, вероятно, немалое. Был только один человек, мнения которого забыли спросить — дочь генерала, ибо, не сомневаюсь, ответом с ее стороны был бы категорический отказ.

Размышляя таким образом, я позавтракал и отправился в казармы, где, распаляя себя все более, решился преподнесть барону самый жестокий урок. Кое-как проведя в своей роте учения, я, памятуя о своем недавнем проступке, подошел к фельдфебелю Мазурину и повинился в своем несправедливом к нему отношении.

— Не извольте беспокоиться, ваше благородие! — улыбаясь, гаркнул старый служака. — Стало быть, за дело. А кто старое помянет… — сами знаете, — уже почти дружески произнес он. «Ну, и слава богу!» — с облегчением вздохнул я и отправился на поиски своего сослуживца поручика Сельянинова — славного малого, но совершенно без царя в голове, одно время на правах опытного светского ментора таскавшего меня повсюду за собой, но затем, видя мое нежелание участвовать в загулах и запойной картежной игре, махнувшего на меня рукою как на отбившуюся от стада овцу.

— Павлуша! Друг мой, как кстати, — кинулся он ко мне, заглядывая в лицо желтоватыми с красными прожилками, видать, после знатного кутежа, глазами. — Не будет ли у тебя до жалованья двадцати рублей? Вообрази, с неделю назад проиграл какому-то ничтожному секретаришке, так он, каналья, завел моду каждый день присылать ко мне своего человека с единственным вопросом — не соблаговолю ли я отдать долг? Что за мелочные людишки!

— Изволь, — согласился я, зная, что Сельянинов очень скоро мне будет надобен как человек, безусловно, знающий в делах, которые я задумал. — Но только уговор — пойдем нынче же со мной, мне необходимо твое общество.

Вдвоем с обрадованным, ничего не подозревающим поручиком мы направились искать фон Мерка. Он уже собрался покидать казармы и, беседуя с группой офицеров, небрежно похлопывал белыми перчатками по бедру. Завидев меня, он несколько изменился в лице, но, взяв себя в руки, быстро перевел взгляд на своих собеседников, с деланным интересом выспрашивая что-то. Приблизившись к нему, я поприветствовал остальных и громко, так, чтобы было слышно всем, обратился к Августу:

— Барон, позвольте мне сейчас задать единственный вопрос, от которого зависит многое, в том числе и ваша судьба!

Побледнев, фон Мерк еще раз хлестнул себя перчатками по бедру и несколько неуверенным голосом возразил:

— Павел, позволь, мне сейчас немного некогда…

— И тем не менее я все же задам свой вопрос, — настойчиво повторил я. — Господа, прошу всех вас быть свидетелями. Итак, барон, я требую от вас искреннего ответа: как вы относитесь к княжне Полине Матвеевне Кашиной?

— Да что за допрос! — в негодовании вскричал вмиг утративший обычное свое хладнокровие Август. — И почему я должен перед тобою отчитываться?

— Так вы отказываетесь? — уточнил я, обводя глазами офицеров, по лицам которых было заметно, что они пытаются понять, куда я клоню.

— Ну разумеется, я отказываюсь! — раздраженно огрызнулся фон Мерк. — Ты не поп, а я — не на исповеди.