Осеннее равноденствие. Час судьбы

— Давай спать.

С Виктором мы ходили в кино или на концерт, изредка сидели где-нибудь в кафе, говорили о работе, Вильнюсе и Риге, о Банионисе и Артмане, даже общих знакомых нашли. Как-то, сильно выпив, он схватил меня в темной аллее за плечи и спросил:

— Кристина, почему я с тобой такой робкий, не мужественный?

— Ты хотел сказать — не курортный?

— Может, и так. Почему?

— Потому что ты меня уважаешь. И себя уважаешь, Виктор.

Поздней ночью Марта возвращалась тихонько, шурша как мышка, и учиняла мне экзамен. Не удовлетворенная ответами, снова и снова принималась объяснять, что мне необходимо забыться, что новые, острые эмоции помогут все выбросить из головы. В душе я соглашалась, поддакивала, долго не засыпала, в полудреме даже чудилось, что меня касаются мужские руки. Завтра… Ах, завтра, завтра… Назавтра я снова вспоминала оставленную у тети Гражвиле Индре, вспоминала Марцелинаса и его измену, а вечером, когда Виктор попробовал обнять меня и поцеловать, руками уперлась ему в грудь. Виктор глядел странно прищуренными глазами, стиснув зубы, в ярости, казалось, возьмет и отругает последними словами: «Да пошла ты… Чего я с тобой вожусь…» Однако он только усмехнулся горько и взял меня под руку: «Давай провожу…»

Я была «занята», другие мужчины не приставали, даже Марта перестала допрашивать, по-видимому, решила, что я набралась-таки ума, а ждать, что я исповедаюсь перед ней, нечего.

Когда самолет, накренившись над морем, сделал полукруг, Марта спросила:

— Не жалеешь, что вытащила тебя на курорт?

— Да что ты, Марта, — ответила я с беспечностью, правда, несколько наигранной, но Марта не заметила фальши.

Она помолчала и сказала:

— Если в Вильнюсе пойдут какие-нибудь разговоры, ты стой за меня стеной. Хорошо, золотце?

— Будь спокойна, Марта.

— Никогда не можешь быть уверен, что не объявится какой-нибудь мерзавец, который, улучив момент, непременно тебя ужалит. Вот так-то. Тебе-то хорошо, Кристина.

— Конечно, мне-то что, — ответила я, однако Марта и на сей раз не услышала горечи в моем голосе — она была слишком занята собственными заботами.

Жарким и длинным было это лето. Я наскребла еще немного денег, вручила Индре (по лицу видела — запереживала, что так мало) и отправила ее в Палангу. Уехала она со старшей подругой у которой там была тетя, так что за койку, дескать, не придется платить. Осталась одна в опустевшей квартире и опустевшем Вильнюсе. В институте работы было немного, все начальство в отпуске, и мы беззаботно проводили часы и дни, иногда уже в обеденный перерыв забирались в переполненный троллейбус и мчались на пляж.

В тот день, когда позвонила Индре и сказала, что остается у моря еще на всю неделю («На что жить будешь?» — «Подруга одолжит, она копеек не считает», — ужалила), прошел хороший дождь, и вечером город благоухал зеленью лип, цветами газонов. Я раскрыла «Новости экрана», просмотрела рекламу. «Казимир» — зацепился взгляд. О, ведь это старая веселая комедия с прелестным Фернанделем. Помню как в тумане, но почему не посмотреть еще раз? Купила билет. До начала сеанса сорок минут. Взяла мороженое, уселась в скверике. Я люблю иногда вот так посидеть в одиночестве, глядя на плывущих по широкому тротуару людей, на эту серую, шумную толчею. Часы на башне кафедрального собора пробили шесть раз, и последний их удар долго гудел у меня в ушах, во всем теле.

Под высокими колесами детской коляски заскрипел влажный гравий дорожки, зашелестели размеренные шаги. Я подняла глаза и увидела Марцелинаса. Толкал он голубую коляску обеими руками, наклонившись, уставившись на младенца. Рядом шагала высокая, стройная женщина в голубом просвечивающем платье. Черные распущенные волосы падали на плечи, обнаженные загорелые руки отливали медью. Бронзовое лицо со строгими, но правильными чертами.

— Остановись, — сказала она грудным голосом и нагнулась к плетеной коляске.

Марцелинас глубоко перевел дух, посмотрел на высокие верхушки лип, а потом медленно опустил голову и терпеливо ждал, пока женщина из прозрачной баночки не вынула стерильную пустышку и не подала младенцу. Я просто дрожала — только бы Марцелинас не обернулся, только бы наши взгляды не встретились. Не за себя боялась, за него. Сама не знаю почему.

— Поехали, — снова услышала я этот грудной голос.