Осеннее равноденствие. Час судьбы

Людвикасу Йотауте снилось, что он идет вброд по Швянтупе. Швянтупе широкая, а он идет и ведет за руку Эгле. «Ты не бойся, это наша река, я ребенком здесь раков ловил», — подбадривает он Эгле и ведет по бурлящей воде. На мостках стирает мать. «Кто она?» — не узнает ее Эгле. «Это моя мама. И твоя», — отвечает Людвикас. Теплая вода уже выше колен, она пенится на камнях, бурлит. «Не выпускай моей руки, Людвикас», — просит Эгле. «Дети! — кричит мать, она стоит на мостках с вальком в руке, высоко подоткнув юбку. — Дети, там глубоко. Куда вы идете, дети!» Вода уже по грудь, они идут, а Эгле прижимается к его плечу и просит: «Не выпускай моей руки». — «Сейчас перейдем, — подбадривает ее Людвикас. — Вот уже и берег недалеко». — «Не выпускай моей руки»… «Дети! Дети мои!» — голос матери уже далеко, далеко. Вода заливает грудь, доходит до рта, и Людвикас, ощутив страшную жажду, открывает губы…

Проснувшись, боится открыть глаза. Лежит, прижавшись к земле, и все еще чувствует прозрачную руку Эгле, все еще видит мать, слышит ее голос. Наконец продирает глаза, поднимает голову и устремляет взгляд на небо. Над хребтом горы мерцает большая белая звезда. Северная звезда. Где бы он ни был, всегда ее ищет, потому что это его звезда. Там, где мерцает эта звезда, — Литва, там Швянтупе и похлопыванье валька матери, когда она стирает белье. Там… Там память о папаше Габрелюсе. «Выше, моя звезда, выше. Только не погасни», — повторял когда-то папаша слова языческой молитвы своих праотцев.

— «Выше, моя звезда», — спекшимися губами повторяет Людвикас.

— Подъем!

Бросает в озноб от горной прохлады. Оцепеневшее тело кажется чужим, непослушным, совершенно бессильным.

— Подъем, подъем!

Одни ковырялись в окопах, стараясь их углубить, другие занимали новые позиции, устраивались среди огромных валунов. Неизвестно в который раз обшаривали карманы в поисках крошки хлеба или сыра. Но больше всего притягивала взгляд блестевшая вдали вода Эбро. «Словно Швянтупе — во сне, — не мог опомниться Людвикас. — Отец наверняка сейчас отбивает косу и скоро уйдет на луг…»

— И сегодня не будет дождя, — вздохнул Марек; припорошенное пылью, замурзанное его лицо казалось глыбой земли; лица у всех походили на иссушенную солнцем землю, истосковавшуюся по капле дождя.

Огненный шар солнца застыл над головами, заполыхали утесы и кусты можжевельника; жгло спины, ослепляло залитые грязным потом глаза.

— Четвертый день, — кто-то опять не выдержал.

— Может, последний.

— Кое для кого вчера был последний.

— Замолчите!

— Лучше от пули умереть, чем от жажды.

— За такие разговоры…

— А мне…

— Самолеты! Ребята, самолеты!

Трехмоторные бомбардировщики вынырнули из-за гор внезапно, и их давящий вой содрогнул воздух. У Людвикаса выскользнул из пальцев карандаш, и он схватил его, сжал изо всех сил и вывел каракулями: «1938, 17 июня, 12 час. 35 мин. Если погибну… Нет, нет… Еще не все… еще…» Торопливо сунул книжку в карман, и в этот миг мощной воздушной волной его швырнуло на камень; он машинально прикрыл руками голову. От рева самолетов и взрыва бомб дрожали горы, раскалывались утесы, все кругом окутали облака дыма и пыли. Словно вдруг прорвало вулкан и горловина кратера стала выплевывать камни, изрыгать лаву. Со стороны Эбро застучали пушки, и взрывы бомб и снарядов слились в один кромешный грохот. Неожиданно рев бомбардировщиков заглушил сильный стальной грохот истребителей, высоко в небе застучали пулеметы.

— Наши самолеты! Наши! — раздался звонкий голос командира взвода.

Людвикас поднял голову к небу. Он почувствовал в себе неукротимую силу, легко вскочил на утес, встал во весь рост, поднял над головой винтовку, словно знамя победы, и тут же вздрогнул, привстал на цыпочки, словно силясь оторваться от земли и взлететь… Винтовка лязгнула о камни, и за взрывом снаряда никто не расслышал этого звука.

«1938, август.

Третий месяц в госпитале в Барселоне.

Бомбы все разрушают город Колумба.

Врачи говорят, что буду видеть и левым глазом. Выше, моя звезда».

«1941, май.

Получил письмо. Пишет Эгле! Сколько лет не было ни весточки. Откликнулась. Она меня ищет. На всевозможные адреса посылала мне письма, но они до меня не доходили. Эгле… Моя Эглуже…

Тут же написал ей письмо. В Париж. Как она там оказалась?

Эгле, Эгле, — повторяю это слово целый день.

…Под охраной французских солдат мы возводим военные укрепления…

…На улицах Гааги гремят гитлеровские марши.

…Ты откликнулась, Эгле, и в лицо дохнул ветер родных полей».