Осеннее равноденствие. Час судьбы

Саулюс не хочет напоминать ему о том, как в этой самой комнате они когда-то с пылом осуждали конформизм, работу ради денег, пристрастие к вещам. Писали в газетах на темы искусства, разбирали творчество товарищей, выступали с пламенными речами на собраниях — повсюду поднимали флаг новаторства. Заговорить по-новому, сказать свежее слово, дерзко ломать старые формы, искать себя… себя… себя… И это ведь были не пустые выдумки — прокатилась мощная волна, расшевелив таланты. Саулюсу чудилось иногда, что настало наконец время, когда он если и не потрясет весь мир, то скажет что-то не так, как говорили до него. Повседневность — материя скучная, думать про нее тошно, прошлое — кого оно может интересовать? Пейзаж оставим фотографам. Мир твоего воображения, видения, сны, крик раненой души — вот за что хватайся. Долой незаконченный цикл из семи гравюр по дереву «Песня Немана», пусть пылятся за шкафом эстампы «Когда я шел на войну…». Да здравствует то, что должно явиться! Да здравствуют новые боги! Поклонись им, вглядись в них и иди… За ними? Нет, ты должен проторить собственную дорогу. Только замахнись пошире, иди туда, куда не ступала нога художника. Да. «Импровизация, I», «Импровизация, II»… Приятели не жалеют добрых слов, в печати тоже пишут, «Импровизация, III», «Импровизация, IV»… Приятели морщатся, вежливо советуют: ищи… ты что-то ухватил было, не выпускай из рук… Гудит голова деревенского парня, перед глазами всплывают излучины Швянтупе, люди Лепалотаса, мать, застывшая в воротах словно придорожный крест, но ты избегаешь даже думать о родном доме, словно он зачумлен, бежишь от него, ищешь собственный мир, не связанный ни с временем, ни с местом; ищешь себя по ту сторону повседневности, ищешь себя в себе. Ты же сам помнишь об этом, Альбертас, и не хуже меня. Так было. Такими были наши первые шаги. Я не хочу перечеркнуть их, осудить. Мы шли с верой. Разве этого мало — во что-то верить? Что же погасило эту веру сейчас? Разочарование, что не взобрались на вершину? Неудовлетворение тем, что до сих пор делали? Претензии к жизни за то, что скупо отмеряла нам блага? А может, просто годы? Все-таки пятый десяток на носу.

Ах, Альбертас, кому из нас неведомы мучительные мысли, угрызения совести. Но ведь не будешь об этом рассказывать. От твоей рубашки, пропитанной потом, отвернется каждый. Да и нам самим неприятен пот. Но только из потной ладони падает зерно в пашню, всходит и потом уже пахнет свежим хлебом…

— Будем же верны себе, Альбертас, — негромко говорит Саулюс и вслушивается в звучание этих слов.

— Кому нужна эта наша верность, — горький вздох Альбертаса.

— Когда Чюрленис после учебы в Варшаве и Лейпциге стал изучать литовский, многие удивились: зачем это? Чюрленис знал, для кого живет и создает, — для Литвы! И только творя во имя Литвы, мы можем выйти в широкий свет.

— Чюрленис — один под нашим небом.

— Я говорю о понимании. Нужна опора. Давай обопремся на Чюрлениса, Кандинского, Сарьяна, Мазереля, Сикейроса. Обопремся на их верность Идее! Я так думаю. И очень бы хотел, Альбертас, чтобы ты стену колхозной конторы не просто так «разрисовал», как выражается твой однокашник.

Альбертас Бакис уставился в пустой бокал, как в разверзшуюся перед ним бездну, пальцы левой руки щиплют выцветшую бровь. Не сразу замечает, что приятель встает, надевает пиджак.

— Поздно уже, — Саулюс привычным движением поднимает руку, чтобы посмотреть на часы, но часов-то нет, только теперь замечает. Видит глаза Альбертаса, смотрящие как-то странно, и объясняет: — Видно, дома забыл. — Застеснявшись этой наивной лжи, чуть краснеет, сам это чувствует, но продолжает: — Правда, и деньги забыл. Не найдется на такси?

Альбертас, что с ним бывает редко, не произносит ни слова, встает с кресла, из заднего кармана вельветовых штанов достает кошелек, долго ковыряется, словно он битком набит; наконец двумя пальцами выуживает сложенный вчетверо рубль.

— Хватит?

— Хватит, — торопливо отвечает Саулюс.

— Правда, я хотел еще сказать… — Альбертас вращает в руке кошелек, заглядывает в него. — Хорошо, что ты зашел, Саулюс. Мне было нелегко. Да и теперь нелегко, но хоть посидели вместе, отвели душу… — Вдруг поднимает глаза на Саулюса: — Дагна звонила. Позавчера. Тебя искала.

Саулюс хватается за вешалку и держится, словно в летящем и раскачивающемся троллейбусе.

— Что ты ей сказал?

— А что я мог… Я же не знал, куда ты запропастился.

— В деревне… Я все эти дни в деревне был… В своей деревне, в Лепалотасе. Что она еще тебе сказала?

— Ничего, только про тебя спрашивала. Если б ты мне тогда сказал…

— Я ничего тогда не знал. Ничего, Альбертас.

— Понимаю. Но ты слишком… Не надо, Саулюс. Я по голосу Дагны понял, что она о тебе думает. Дагна вернется.

Саулюс открывает дверь, выходит на темную лестничную площадку.

— Она не вернется, Альбертас. Не вернется.

Спотыкаясь, сбегает по лестнице, на улице останавливается, пережидая, пока пройдет слабость, и медленно удаляется по затихшему городу.