Осенняя рапсодия

Он очень торопился домой. От автобусной остановки почти бежал. Спросили бы его, отчего так торопится, – он бы и не ответил. Было в этой спешке что-то от бегства из прошлой жизни, будто она, эта прошлая жизнь, смеялась ему вослед, хамски улюлюкала, покачивала красиво стриженной Марининой головой, и очень хотелось побыстрее обнять Настеньку, удостоверившись таким образом в правильности принятого жизненного решения. И успокоиться. И еще – странное чувство раздражения его вперед гнало. Черт его знает, откуда оно взялось, это раздражение! Может, от присутствия молодого идиота рядом с Мариной? Запоздалая ревность такая? Да ну, это было бы слишком банально – ревновать бывшую жену. Или… Или все гораздо проще? Может, не стоит себя обманывать? Когда утром шел в бывший дом, к Марине, сам собой вырос внутри, поднял голову естественный мужской сволочизм – каким же оно остро-сладким оказалось, это чувство! Наверное, нечто подобное мазохисты испытывают, когда стремятся к боли. Так и виделось, как Марина открывает ему дверь с тоскливым лицом, как грустные проплаканные глаза смотрят с немым укором (что, кстати, действительно выглядело бы более естественно, чего уж греха таить!). Наверное, это ощущение сладкой горечи, происходящей от сладкого же чувства вины, и было коварно Мариной порушено, вот в чем дело. Отсюда и раздражение. Да, все правильно, все так. Он и слова готовил случаю подобающие, пока шел, вроде того – держись, дорогая, крепись и мужайся, и все у тебя еще впереди, а тут нате, здрасте вам, это пресловутое «впереди» сидит себе на диванчике, футбол смотрит, и курица ему в духовке послушно жарится, и проблем с навязыванием чужого ребенка никаких нет – Машка-то уже взрослая девица.

Он даже вздохнул посвободнее, определив для себя причину злостного раздражения. И убавил шаг. И даже чуть погордился своими психологическими способностями. Однако на душе все равно легче не стало. Подумалось вдруг мельком, с чуточкой к себе жалости – совсем, бедный, убегался за прошедший месяц. То похороны, то Настины бесконечные слезы, то поминки, а после них сызнова Настина депрессия, а жить когда? А эта ее идея фикс чего стоит – Лизу удочерить? А он за этот месяц, между прочим, даже к маме ни разу не съездил! Там, за городом, на даче, сейчас так славно… Там веранда с самоваром, гамак меж двумя соснами у крыльца, там, в конце концов, пара бутылок пива в холодильнике всегда стоит, припасенная заботливыми материнскими руками. И эти выходные, считай, впустую прошли. Хотя почему впустую? Время воскресное обеденное, вполне можно к маме сгонять. С Настей. Надо же когда-то их познакомить.

Он снова ускорил шаг, и вот уже обшарпанный угол дома в окружении старых толстых тополей глянул из-за поворота. Плохой район, плохой дом. Серый, двухэтажный, неухоженный. Съемный задешево рай в шалаше. Он сам его выбрал, этот рай. Тьфу, да что это опять за мысли дурацкие лезут в голову! А все Марина со своей новой прической, трехкомнатной уютной квартирой и футбольным фанатом-хахалем. Эк его от всего этого расперло! А впрочем, наверное, и должно было. И всякого другого бы расперло. Он же обыкновенный, по сути, мужик, хоть и вылупилось из него к возрасту что-то вроде инфантильного чистоплюя, но это уж не его вина, простите. Это все мама с ее чуткой любовью-веревочкой. Надо бы, пока они к маме едут, Насте про эту любовь-веревочку все разобъяснить. Что ничего в ней страшного нет, как на первый взгляд кажется. Вот Марина же поняла в свое время. Господи, опять он про Марину…

В подъезде дома было тихо и душно и пахло бедным воскресным обедом – щами, жареной картошкой. И чем-то еще кислым и специфическим, чем пахнет в старых домах на рабочих городских окраинах. Олег взлетел на третий этаж, яростно нажал на кнопку звонка. Сейчас, сейчас Настя ему откроет. На ней будут синие спортивные то ли трусы, то ли шортики такие – попа наполовину открыта – и короткая, до пупа, маечка в обтяжку. Она дома так ходит. И он сразу про все забудет. Он ее обнимет, прижмет к себе, ткнется губами в теплую макушку. Ну же, скорей…