Осенняя рапсодия

От двери Настя оглянулась – врачиха смотрела на нее с доброй грустью, подперев кулаком щеку. Чем грустить, лучше бы лекарство какое от тошноты посоветовала, блондинка печальная! Вон как опять прихватило внутри, дошло спазмом до горла и вернулось обратно, и затаилось холодком до следующего приступа. И голова кружится, и слабость по коленкам ударила. Хорошо, что скамейка на пути оказалась. А то бы упала, напугала Лизу до полусмерти. Девчонке и без того за последний месяц переживаний досталось – будь здоров. Хорошо хоть, Наталья не помчалась за ней из Павловска, отнеслась к исчезновению ребенка спокойно. Вроде того – увезли и увезли. Все равно документы на опеку еще не были оформлены. Потому с глаз долой – из сердца вон. Не нужна ей Лиза была. Наверное, она и так бы ее отдала…

– Насть… Хочешь, я тебе букетик из листьев соберу? – дернула ее за рукав Лиза. – Смотри, сколько тут красивых листьев нападало!

– Ага, Лизок, собери. Мы потом его к бабушке Кате отнесем, утюгом погладим и в вазу поставим. Красиво будет. Иди, а я еще посижу немного…

Прикрыв глаза, она положила голову на закругленный край скамейки, умудряясь следить из-под ресниц за передвижениями красной Лизиной шапочки с болтающимся клоунским помпоном. Отстраненно подумалось – хорошо, что утром она заставила ее шапку надеть. Холодный сентябрь в этом году выдался. И быстрый. Уже полтора месяца прошло с тех пор, как… Как…

Она совершенно отчетливо, в мельчайших деталях помнила то воскресное августовское утро. Да, это был уже август… А точнее – это было первое августа. Она не спала уже, но старательно притворилась спящей, когда Олег встал, на цыпочках вышел из комнаты, заботливо прикрыл за собой дверь. Слышно было, как он копошится в ванной и на кухне, стараясь не разбудить ее, как аккуратно, без звука, прикрывает за собой входную дверь. Вот деликатно щелкнул английский замок, вот громыхнула подъездная дверь внизу. Все, ушел. Она и не собиралась так быстро вставать, и в мыслях не было. Просто тишина в квартире да и во всем, казалось, мире наступила такая, что слышно было, как зазвенела внутри натянутой струной боль. А потом струна лопнула, и боль потребовала выхода. Хоть какого-нибудь! Видит бог, она старалась, она честно старалась быть благоразумной. То есть забыть. То есть отпустить ситуацию, как говорила мама. То есть сделать свой правильный выбор, молча предложенный Олегом. Или он, или Лиза. Она старалась. Но не смогла. Когда хлопнула за ним железная дверь подъезда, поняла, что больше не сможет. Подскочила, забегала по комнате, натягивая штаны и майку, одновременно пихая в сумку кошелек и паспорт, и с ходу сунулась было в прихожую, но вовремя опомнилась – умыться же надо по-человечески. А умывшись, опомнилась еще раз – решила записку Олегу написать. Как будто позвонить потом нельзя было, все объяснить… Хотя есть ли разница, каким способом ставить человека перед фактом – письмом или телефонным звонком? Разницы-то никакой нет. Выбор есть выбор. Лиза, значит, Лиза. Выходит, она сама свой выбор сделала. Боль заставила.

А Лизу она у Натальи просто выкрала. Дождалась, когда девочка на детскую площадку гулять выйдет. Одна, между прочим! Они с Катькой никогда ее одну гулять не отпускали. Пять лет ребенку, за ней глаз да глаз нужен! Лиза как увидела ее, сидящую в кустах, так и задрожала, и расквасилась тут же мордочкой, и бросилась к ней на шею с таким же отчаянием, как тот белобрысый малыш в старом кино на шею к артисту Бондарчуку. Хороший фильм, по Шолохову, кажется. Бабушки Катя и Даша, когда его смотрят, прямо в голос ревут. Говорят – шедевр. А тут и шедевров снимать не надо, тут жизнь. В общем, схватила она Лизу в охапку и отволокла на вокзал, к поезду. Когда он от перрона отошел, позвонила Наталье – не теряйте ребенка, мол. Я его увезла. Думала, она ее трехэтажным матом за такую самодеятельность покроет, но мата в ответ не услышала. Наоборот, ей показалось, что вздохнула Наталья в трубку с облегчением – увезла и увезла. Я, говорит, Лизины документы вдогонку почтой вышлю.

– На-а-асть! Смотри, красиво как получается! – вздрогнула она от громкого Лизиного голоска, прозвучавшего странноватым кокетливым припевом, будто девчонка обращалась не к ней одной, а к более широкой аудитории.