Осенняя женщина

— А и отдам. Отчего не отдать? Вот коли сюда заберешься, так и отдам, — весело отозвался Федор. — Да только слышал я, что ваш брат не силен ввыси, а все больше под землей. И то сказать, самое вам там место, с кротами, да червями.

Покойник, не отвечая и не опуская головы, двинулся короткими быстрыми шажками к сломанным дверям храма. На пороге остановился. То ли в нерешительности, то ли дивясь такому обращению со входом в святое место. Но вскоре босые ступни его бойко зашлепали по каменным плитам храма. А вот и ступени, ведущие к звоннице, заскрипели. Из темного квадрата проема показалась бледная обнаженная рука.

— Отдай…

— Н-на, — хакнул Федор, опуская обух топора на появившуюся голову.

Удар пришелся в лоб. В краткий миг до последовавшего падения тела успел рассмотреть Федор, как на мгновение распахнулись смеженные веки и устремился на него взгляд ледяной, промороженный до дна темной души.

Покойник с грохотом покатился по ступеням. Швырнув с колокольни саван, порхнувший над перилами белой птицей, Федор спустился в храм. Тело, миновав все повороты крутой винтовой лестницы, сломанной куклой распласталось на плитах, столь же холодное, как и камень.

Сунув топор за пояс, человек живой ухватил податливые ноги за лодыжки и поволок угомонившегося Петра вон из церкви.

Закапывать не стал, так и оставил на могиле, рассудив, что все равно кизаловцы выкопают останки и сожгут, не поверив, что наконец обрели они покой и утихомирился их мучитель.

Постояв над телом, Федор разглядел, что тление не коснулось этой беспокойной плоти, подсушив лишь кончик носа.

Вернувшись к храму, Федор подобрал саван, подумал, не прихватить ли с собой, но вспомнил тихое «Не твое…» и отнес к могиле, прикрыв распростертое тело…

… Звонарь, видно, не спал, открыл сразу, едва пристукнул Федор кулаком в косяк покосившейся хибары на окраине села. Сухая фигура в рясе застыла на пороге, держа в руке масляную лампу. Огонь под стеклянным колпаком горел покойным желтым светом.

— Небось, не ждал, — насмешливо проговорил Федор, отдавая топор. Хотелось ему выбранить старика, укорить за двери храмовые запертые, но уж больно измучанным выглядел звонарь, да лихорадочным огнем горели воспаленные от долгого недосыпания глаза. — Ладно, живите с миром. Прощевайте.

Звонарь протянул руку и разжал ладонь.

— Возьми.

— То отдай, то возьми. Вот же ночка выдалась, — усмехнулся Федор. Что это? — спросил он, вглядываясь в темный квадратик на узкой ладони. Оберег, что ли? Так на что он мне, православному ваш, католический…

— Бог один, — сурово сказал звонарь.

— Один, — согласился Федор. — Да вот веруем по-разному. И отчего так, скажи на милость? А ты бы, старый, лучше бы чаркой меня попотчевал. Ибо Бахус для нас обоих есть идол языческий. А то иззяб я на твоей колокольне.

— Не пользуем, — кратко ответил звонарь.

— Что ж, здоровее будете, — пожал широкими плечами Федор. — Живите с миром, — повторил он, повернулся и зашагал по дороге.

Старик долго вглядывался вслед, качая головой.

2

Людовик Гофре вспоминал…

Угрюмое снаружи, и пугающее внутри старое здание училища иезуитов так и не отремонтировали до конца. Ограничились первым этажом. На втором же, ветер, гуляя по длинным гулким коридорам долго пустовавших бывших казарм, и просвистывая в разбитые окна, производил звуки жутковатые. Воспитанники, собравшись вечером в спальне старших классов, до ночи рассказывали истории про домовых и мертвецов, посещающих живых.

Людовик, обхватив худыми руками острые коленки, подтянутые к подбородку, сидел крайним на одной из коек. Четверо его товарищей жались друг к другу. Сам он старался страха не выказывать. Ему ли, воспитанному дядей-вольнодумцем, доморощенным магом, пугаться глупых сказок? Жаль дядю Жака, угодил-таки в лапы инквизиции. Где-то его смятенная душа сейчас?

— Вы же сами ходили тогда в покойницкую, — продолжал меж тем толстячок Винцент, старшеклассник. — И что? Три дня Жоффруа лежал, а лицо свежее, румяное. Ведь так?

Все завздыхали. Выходцы из бедных семейств различных провинций, они всегда завидовали красавчику Жоффруа, не понимая, как тот оказался в училище иезуитов. Должно быть за провинности. Хотя доносились слухи и о том, что его влиятельные и знатные родственники вели какую-то сложную политическую игру, в которой мог им пригодиться союзник в грозном стане иезуитов.

— В таком виде его и похоронили, — сказал Винцент. — А на следующую ночь многие из нас слышали стоны и вздохи возле его кровати.

Головы мальчиков невольно повернулись в сторону бывшей койки Жоффруа, ныне пустующей, и расположенной, как нарочно, в самом дальнем и мрачном углу.

— Вот взять хоть Люсьена. Правду я говорю, Люсьен? — обратился Винцент к рослому малому, сироте из Лиона.

Тот угрюмо кивнул, почесав подбородок с уже жесткой щетиной.

— А во вторую ночь видим, а мертвец-то сидит на кровати, эдак вот левой рукой облокотился, а сам стонет и копается в своем сундуке. И тогда Стручок…

— Да, да, — не вытерпел конопатый и худющий Жан по прозвищу Стручок. Я набрался духу и стал читать «Да воскреснет Бог и расточатся врази…»…