Осенние дали

Все стали щупать его шинель, разглядывать никелевые пуговицы, сняли картуз с гербом, и он пошел по рукам. Капитон стоял гордо и молчаливо, позволяя себя осматривать, и только следил, чтобы не уронили картуз. Когда картуз все примерили, Капитон взял его и осторожно надел на голову. Уши и нос у него покраснели от холода, но ему еще пришлось расстегивать шинель и показывать ребятам рубашку. «Ремень у меня с бляхой», — сказал он. Все потрогали бляху и заспорили — железная она или стальная.

— Далеко собрался? — спросил его один из школьников.

— В мастерские, — важно ответил Капитон. — Надо глянуть в расписание про свою смену.

Ребята замолчали, понимая все значение его слов. Колька сказал просительно:

— А чего тебе узнавать? Может, посидим на стройке?

Капитон подумал.

— Да я знаю, что к восьми часам сперва в училище. Ну, так просто хотел. Ладно, пойдемте.

Из дворов повыходило еще несколько поселковых ребят, и постепенно у новостройки собрались, как обычно, завсегдатаи. Капитон важно достал из кармана пригоршню железных опилок, все столпились и стали рассматривать.

— Сам настругал?

— А кто ж? — И, чтобы довершить свое торжество, небрежно продолжал: — После шабаша мы пиво выпивали: обмывали новую работенку. Я выпил больше кружки, и хоть бы что. Если солью посыпать, совсем очень вкусно, ешь те с маслом. — Он вдруг оживился. — Мастер Першин говорил: в конце года лучшие работы наших ребят будут выставлены на специальную доску, стенд называется. Их отправят в Москву, на Выставку трудовых резервов, чтобы все смотрели.

В голове у Капитона теснилось множество воспоминаний об училище, о новых товарищах, о девчонке, работавшей за соседними тисками. Но странно — все это словно закрылось внутри на механический замок, а рассказывать было и нечего. Зато он развлек ребят другим: зажег спичку, стал сыпать железные опилки, они вспыхивали и шипели, как бенгальские огни.

Подступила ночь, снег давно посинел, в окнах поселка зажглись огни. Ребята уже все рассмотрели на Капитоне, обо всем порасспросили, и разговор, как всегда, перешел на хоккейные матчи, цирк и силачей городской окраины. Потом Колька Баритонов вынул свой новый электрический фонарик, и они стали зажигать то красный, то зеленый свет. О Капитоне понемногу начали забывать. Ноги у него замерзли, пальцы в правом ботинке щипало; тогда он встал с балки и снова приосанился.

— Домой? — спросили ребята. — Чего так рано?

— Надо вставать по гудку.

Четко ставя каблуки, Капитон пошел к дому — худенький, в большом картузе, оттопыривавшем уши. Вокруг было тихо, только с автобусной остановки доносились редкие гудки клаксонов. Когда стройку и ребят затянула белая полутьма, он подпрыгнул козлом и, фальшиво напевая, стал сгребать с изгороди в руку снег и слизывать его языком.

ВОЛЧЬЯ БАЛКА

I

В сумерках, выгребая из конюшни навоз, Ипат Кудимов не слышал, как его окликнули. Подняв невзначай голову, он увидел перед собой секретаря хуторского Совета Ульяшу Прядкову, и лопата дрогнула в его покрасневших от холода руках.

— Гляди, парень, заработаешься, — засмеялась она.

— Ничего, — пробормотал Ипат. От неожиданной радости и смущения он без надобности вытер ладонью свой крупный утиный нос.

Ульяша была в зрелых летах. Свои льняные, будто выцветшие волосы она носила коротко подстриженными; толстые мягкие губы ее выдавались. Небольшие глаза выражали приветливость и твердость знающей себе цену женщины, а в движениях коренастого налитого тела таилось много зазывной нерастраченной ласки, и это всегда тревожило сердце Ипата.

«С чего она ко мне подошла?» — подумал он. И вдруг мелькнула мысль: а что, если позвать Ульяшу нынче вечером гулять? Ведь, может, в другой раз он и не осмелится.

— Ты, Ипат, почему перестал наведываться в избу-читальню? — приветливо спросила Ульяша.

— Недосуг все. То в колхозе с лошадьми занятый, то дома по хозяйству.

— Про культурность нельзя забывать, не то закоростеешь. Я книжки получила новые. Зашел бы, дала.

Стояла Ульяша совсем рядом, Ипату казалось, что он ощущает волнующее тепло, которое исходит от ее крепко сбитого тела. Она была в ладном дубленом полушубке с нарядной выпушкой, в аккуратных чесаных валенках; белый платок из козьего пуха отчетливо выделял ее обожженное морозными ветрами лицо. Сбитый с толку, не зная, что сказать, Ипат поплевал на руки и снова принялся выскребать лопатой пол у двери конюшни, выбрасывать навоз в большую кучу, жирно черневшую на притоптанном снегу.

С улицы у ворот послышалось конское фырканье. Ипат обернулся, редкие белесые брови его насупились: во двор правления колхоза верхом на соловом жеребчике въезжал председатель рика[2] Стеблов — рослый мужчина в лихо заломленной курпейчатой папахе, словно облитый кожаным пальто с черным каракулевым воротником. Возле конюшни Стеблов ловко, по-кавалерийски, спрыгнул с седла, размял затекшие ноги в галифе, поправил кобуру нагана, висевшую через плечо.

— И конюх на месте? — вместо приветствия сказал он громко и весело. — Значит, в колхозе блюдется революционный порядок.