Осенние дали

Однако вот и окна с тюлевыми занавесками.

В третий раз после переезда в город подымался Антон Петрович на крыльцо, знакомое до каждого вбитого в ступеньку гвоздя.

Изба была разделена дощатой переборкой, обклеенной серыми с позолотой обоями. В просторной левой половине жили «молодые» и была видна двуспальная никелированная кровать с блестящими шишками и пружинным матрацем. Ее покрывало то же синее стеганое одеяло, которое было при нем. В простенке блеснуло трюмо, так хорошо знакомое. Грубая толстая рама и низенький столик были сделаны местным столяром из сосны «под орех», а само зеркало куплено отдельно. Сколько оно тогда принесло радости и каким казалось нарядным!

За столом, как всегда аккуратно застеленным льняной скатертью, сидела Елизавета Власовна и разбирала горку синих ученических тетрадок. Знакомая картина. Антон Петрович сам не заметил, с какой жадностью, хотя внешне и спокойно, глянул на бывшую жену. Она все еще по-прежнему хороша; подбородок заметней округлился, да полнее стали грудь и руки. Волосы у Елизаветы были тщательно уложены, платье ему неизвестное — черное, шерстяное, красиво расшитое. Видимо, приготовилась достойно встретить бывшего мужа. Не ревнует ли Геннадий к этой встрече? Может, сказал: «Наряжаешься для любимого?» Елизавета всегда умела настоять на своем и тут, наверно, ответила с достоинством: «А ты хочешь, чтобы твоя жена выглядела неряхой?» Вот уж неряхой она действительно никогда не была. Всегда со вкусом одета, всегда деньги учтены до копейки и хозяйство в образцовом порядке. Что в школе — авторитет, что в сельсовете — общественница.

Сам Геннадий возился с телевизором «Рекорд», регулировал звук. Антон Петрович видел лишь его длинную узкую спину, обтянутую вельветовой блузой, и краешек пышного, небрежно повязанного банта, длинные ноги в хорошо отглаженных брюках. На стук входной двери Геннадий не обернулся, хотя, конечно, знал, кто вошел. Елизавета Власовна громко, спокойно спросила:

— Это вы, Катенька?

— Мы с папой обедать.

Попасть в кухоньку можно было только через «светелку». Антон Петрович вытер ноги о ветошный половичок, брошенный у двери, поздоровался:

— Добрый день.

— Здравствуй, Антон.

Елизавета Власовна отложила перо, глянула ему прямо в глаза, и он испытал неожиданное волнение.

«А прав ли я был, что оставил Лизу? — подумал Антон Петрович, идя наискось через избу вслед за дочкой. — И не осиротил бы Катеньку».

Почему он вдруг так подумал? Искренне ли это было? Действительно ли он испытал раскаяние? Может, подействовала красота первой жены, ее былое обаяние? Или вид привычной обстановки разбудил воспоминания о годах молодости и счастья? Геннадий Протасович, словно только сейчас узнав, что в избу вошел первый муж его теперешней жены, повернулся к двери и вежливо поклонился. Бант вокруг шеи у него был черный, шелковый, волосы чуть закрывали уши. Геннадий ничего не сказал, но взгляд его был очень внимателен и холоден.

В это мгновение оба словно оценивали друг друга.

«Видный мужик у моей, — подумал Антон Петрович. — Может, он больше подходит Елизавете, чем я, и с ним она счастливее, чем со мной?»

На стене в футляре висела скрипка. Геннадий музицировал. Вероятно, отсюда и длинные волосы, блуза, бант.

«Говорят только: позер, — поторопился Антон Петрович вспомнить о нем недобрый слушок. — Кутнуть любит».

Как глупо устроен человек! Ему-то зачем нести околесицу о том, кто занял освобожденное им в этой избе место? Ан нет, странный клубок ворочается в груди. Конечно, тут не зависть, не ревность, но ведь что-то же мешает ему запросто, с приязнью глянуть в глаза Геннадию, протянуть руку? Неужели собственничество?

Вслед за дочкой Антон Петрович прошел на правую половину избы, освещенную одним окном. Вдоль стены нависли полки для кастрюль, посуды, задернутые веселой занавеской с розовыми цветочками. В углу приткнулся столик под клеенкой. На столике стояли два прибора, резная деревянная хлебница, прикрытая салфеткой. С другой стороны кухоньки — большая русская печь, чисто побеленная, блестевшая заслонкой. Порядок, аккуратность видны были во всем. Лоснились покрашенные масляной краской две табуретки, деревянный пол.

— Садись, папочка, — негромко сказала Катенька. — Я буду наливать.

Она с удовольствием разыгрывала маленькую хозяйку. Без шубки и ужасной шапки, в новой коричневой форме с белой пелеринкой, дочка выглядела более ладной и уже не казалась Антону Петровичу такой заброшенной. Ее белесые волосы были подвязаны синей лентой, лицо на воздухе разрумянилось. Чисто вымытыми ручками она отдернула полог печи, открыла заслонку, взяла в углу рогач. Подняв плечи, кряхтя, пододвинула чугун, налила в тарелку жирных, вкусно пахнущих щей.

Они сидели рядом за столом, как в прежние годы, ели и негромко разговаривали. За перегородкой было все слышно, поэтому оба снижали голоса.

«Славная у меня Катенька, — с умилением думал Антон Петрович. — Конечно, с матерью ей лучше. Ну, а все-таки… полусирота. И почему так жизнь устроена по-дурацки? Или сами ее усложняем, портим? Сами. Думаем только о себе, забываем о детях».