Осенние дали

Молодежь полезла через изгородь в сад, а Казанцев со Зворыкиным тихо-тихо пошли дальше по дороге. Казанцев думал: почему он не полез за яблоками и почему… потерял Иру? Да, потерял, скоро она уезжает. Неужто права эта Манечка Езова и виноваты «книжки» — то, что он зарылся в исследование прошлых эпох, древних манускриптов, папирусов, глиняных табличек? Внезапно сердце Казанцева тяжело забилось, и он остановился: а что, если причиною возраст?

Ему всегда казалось, что силой воли он сумеет задержать одряхление, так же как переносил на ногах грипп. Во всяком случае, он не откажется от обычных мужских привычек до тех пор, пока не перестанет правильно варить желудок, не отомрет чувственность и его не оставят последние силы. Но с годами незаметно проходила беспечность, он реже оборачивался на красивых женщин, старался меньше пить вина, как-то само собой перешел на теплое белье, и когда лежал с книгой на диване, то испытывал удовольствие. Однако все-таки, черт возьми, он ли не здоров? Сидя на полу, с вытянутыми ногами, мог подняться без помощи рук, одним движением, и у него не учащалось сердцебиение. Недавно вот обогнал Алексея на баркасе. Почему же теперь иным стал взгляд на жизнь и то, к чему он стремился раньше, вызывает равнодушие? Верно, пожалуй, сказано: молодость сперва совершает, а уж потом думает, а старость ничего не сделает, прежде чем семь раз не взвесит. Плыть наперегонки смешно, лезть ночью в сад беспокойно — ноги намочишь в росе. Итак… к о н е ц?

Грудь Казанцеву обожгло, будто он глотнул дыма. Он сжал кулаки, полный отчаяния, возмущения: захотелось сделать что-то решительное, опровергнуть этот «бред». И тут услышал спокойный голос пастуха:

— Постоять хочешь, Львович? Что ж, давай постоим. Обождем, мол, говорю. Известно, старым поспешать — смерть потешать. Да вон и наши идут, вишь хрустят яблоками, ровно телята.

От изгороди послышались голоса, смех, и в темноте под месяцем обозначились «садолазы». Они были в возбужденном состоянии, вызванном недавним страхом перед сторожем, невозможностью громко, свободно говорить. Как они молоды, глупо-счастливы и как все их интересы отстоят далеко от Казанцева! Промеж себя они, наверно, называют его стариком. Ему стало больно.

— Никого из вас не оштрафовали? — окликнул он их, стараясь придать голосу веселый тон.

— Гайка слаба, — отозвался Алексей Перелыгин.

— О, ни сторожа, ни собак совсем не слышно, напрасно вы не пошли, Евгений Львович. Хотите яблок? — Ира подставила ему подол, наполненный анисом. Глаза ее глянули на Казанцева, глубокие, как эта ночь: то ли она похудела за последние дни, то ли на щеках лежали тени?

Казанцев взял яблоко, поблагодарил.

— Ага, профессор, кушаете, — закричала Манечка Езова. — Все вам девушка должна предложить первая. Умейте брать сами.

— Последую вашему совету, — с какой-то злобой ответил Казанцев и взял Иру под руку. — Вообще буду немного безумен.

Дрожь в руке, в голосе Иры и какая-то детская надменность выдавали ее волнение. Казанцев же расправил грудь, громко острил и мысленно с едким сарказмом высмеивал свои рассуждения о старости. Какая чепуха! Просто у него нынче хандра. Ему нравится эта красивая, созревшая девушка, и он еще слишком здоров физически, чтобы отказаться от нее. Может ли служить препятствием то, что она студентка, а он профессор?

Дорога потянулась в гору, справа придвинулись сплошные черные кустарники.

— Ох, не могу, — простонала Манечка Езова. — Я столько переволновалась в этом саду. Там все какие-то сучки. Дальше я не иду, у меня сердце слабое.

Компания забралась на вершину бугра, образующую площадку, известную под названием Венец. Отсюда открывался полуторакилометровый спуск, поросший лесом, а ниже под луной лежала Волга, кое-где заслоненная утесами. Через всю реку светилась яркая живая полоса: казалось, там протянули сеть, наполненную серебряной трепещущей рыбой. Ближние сосны, березки вычерчивались ясно и тоже словно источали слабое сияние. Легкий ветерок коснулся губ, щек, напомнив о той высоте, на которой они стояли. Что-то мелькнуло под луной — птица? летучая мышь? бабочка? Казанцева охватило ощущение простора, величавости. Было тихо, сыро, с низин подымался туман. Все громко восхищались.

— Ко-осте-ор! — запел кто-то.

Ира захлопала в ладоши, сбежала с Венца.

Стали бродить и собирать валежник, а Перелыгин сломал молодую осинку и, самодовольно улыбаясь, притащил ее вместе с листьями. Вдруг оказалось, что нет спичек. Потом коробок нашелся у Манечки Езовой. Валежник не хотел гореть и едко дымил, осина же только шипела, гасила огонь, и у Алексея сразу пропала охота раздувать костер. Он стал вынимать из кармана яблоко за яблоком, подбрасывать их и бить, словно футбольный мяч, стараясь сделать «свечку», картинно показывая разные приемы игры. На ногах у него желтели модные ботинки на толстой каучуковой подметке. Ира тоже отошла от костра и нервно помахивала веткой липы.

— Давайте хоть поиграем во что-нибудь, побегаем, — предложила она. — Кто в палочки-выручалочки? Алексей, конечно, будет, а вы, Евгений Львович?