Осенние дали

Маря молча посмотрела на него своими огромными черными, чуть диковатыми глазами, и нижняя красная губа ее слегка выпятилась вперед. «Как она развивается, хорошеет», — подумал Молостов, идя с нею за кухню, и по старой ухажерской привычке подкрутил ус, молодецки расправил плечи.

Под ближним кленом Маря остановилась и несколько минут не могла справиться с волнением. За елями показалась огромная багровая луна, по лесу разлился смутный розовый свет. От деревьев пахло сырым мочалом, ноги обвивали мокрые папоротники. В тумане стоял еле уловимый шорох: это с ветвей, с листьев на землю падали капли от недавнего дождя.

— Я вас позвала по… особому делу, — сбивчиво начала Маря, избегая взгляда техника.

Молостов вспомнил: молодежный бригадир живет в одном шалаше с Камыниной, сдружилась с ней, камни сегодня вместе принесли. Не ее ли она почтальон?

— Мне все одно, что вы обо мне подумаете, — как бы сердясь, продолжала Маря. — Я… не могу промолчать. Не имею права. В общем, товарищ Молостов… вы не должны разбивать чужую жизнь.

— Чью? — мягко спросил он.

— Вы сами знаете, про кого я говорю.

Внезапно Молостова осенила догадка: неужели Маря сама к нему неравнодушна, решила объясниться? Он вспомнил, как пристально она смотрела на него во время политбеседы, затем в лесу, где собирали грибы, как следила в тот вечер, когда он назначил свидание Варваре Михайловне. «Выходит, я ей нравлюсь, а не Юшин? Экая бедняжка». Павел Антонович подбирал в уме слова, которые бы не обидели Марю, но и не оставили ей обманчивую надежду. Надо сказать, что он сильно любит одну женщину, а она, Маря, еще девочка и первое увлечение приняла за глубокое чувство.

— Вы разбиваете не только одну жизнь, — еще настойчивее заговорила Маря, — вы разбиваете жизнь целой семьи. У них есть ребенок.

— Да вы о ком толкуете? — перебил Молостов, окончательно сбитый с толку, и нахмурился.

— Опять — о ком? — вызывающе сказала Маря. — Иль все не понимаете, о ком речь веду? Мало вам девушек? Пристаете к замужней. Хотите Васятку сделать несчастным?

Молостов опешил: так вот про кого говорит эта девчонка! Хорош бы он был, начав лечить ее от любви к себе.

— Погодите… а какое вам дело? — довольно грубо спросил он.

— Такое. Я не могу высказать своего мнения?

— Высказывайте тем, кто в нем нуждается. Я как-нибудь обойдусь и своим умом. Не хватало, чтобы разные посторонние… лезли в мою личную жизнь.

— Нужна мне ваша личная жизнь! Я говорю не о вашей личной жизни, а о жизни целой семьи. Почему я должна молчать? Коли человек не справляется с работой, надо ему помочь? Надо. Коли человек попал в беду, надо ему помочь? Надо. А коли на глазах хорошие люди страдают, тут я должна молчать? Почему? Об этом и в газетах пишут: не допускать несправедливости.

Девушка говорила запальчиво, торопливо, видимо высказывая давно продуманные, выношенные мысли.

— Да кто вам дал право… мораль мне читать? — разозлился Молостов.

— А вы хотите жить по-старому? Понравилась женщина — купил. Не продают? Отнял силой. Что, мол, за дело до мужа, детей? Абы мне хорошо. Разве так поступают?

— Надо самой испытать любовь, а потом учить правилам поведения! — заикаясь от бешенства, произнес Молостов. — Милиционер нашелся. Насильно я никого не захватываю. Понятно? Но что могу — беру. И никому не отдам своего счастья.

Чтобы не выругаться грязно, по-мужски, он рывком подтянул пояс и сделал шаг к шалашам. Маря Яушева вдруг цепко схватила его обеими руками за мокрый борт куртки: слезы обиженного самолюбия, казалось, готовы были брызнуть из ее глаз.

— Нет, вы до конца выслушайте, — проговорила она, задыхаясь, вся дрожа. — Нет, я вас так не отпущу. Мне сперва показалось, вы сами увлеклись чувством, не подумали. После я другое узнала. И… и… и… вы мизинца Камынина не стоите. Он руководит народным строительством, а вы… посмотрите, как он осунулся. Будь вы хоть расхороший работник, а другим мешаете — это не советское поведение. Камынин какие книги покупает у нас в букинистическом отделе! За Юшина заступился перед Горбачевым! И жена у него хорошая, а вы ее только сбиваете, и… терпеть вас не могу! Ступайте, жалуйтесь, что я вмешалась в личную жизнь. Ступайте, ступайте!

Она быстро пошла к лагерю, да повернулась:

— Хватит с вас и одной любовницы!

«Совсем сумасшедшая, — подумал Молостов, медленно доставая портсигар. Он был и разозлен, и чем-то сконфужен. — Затянулся узелок».

XXIX

С рассвета вновь полил дождь — обложной, мелкий, беспросветный. У чашинцев с шипением горел кухонный костер: над ним устроили фанерный навес. Столы, скамьи в «ресторане», сваленные позади дрова — все было мокрое. От низкого чугунного неба померк свет, и казалось, что опустились сумерки. С поникших берез, с обвисшего елового лапника лились зеленые струи, лес словно вымер. Редко где пискнет пичужка, пролетит шальной овод; застыли комары, забившись под древесную листву. Курослеп, ромашки на поляне закрыли чашечки, точно надели шляпы.