Осенние дожди

Наконец он говорит чуть глуховато и с неожиданной хрипотцою:

— Варюшка-кнопка... На Надежду Румянцеву здорово похожа, верно? — И набирается мужества: — Так что: ознаменуем встречу, Алексей Кирьянович?

— А стоит? Вряд ли она вам так уж приятна.— Я решительно отодвинул в сторону свой стакан.

— Как хотите! — Подрагивающей рукой Серега наливает в стакан, пьет не закусывая, тянется за сигаретой, закуривает, и все это — не глядя, упорно не глядя в мою сторону.— Стало быть, узнали?

— А вы как думали?

Я-то думал... Мир велик.

— Мир способен и расширяться и суживаться. В зависимости от обстоятельств.

Трудная долгая пауза. Дальнейший наш разговор выглядит примерно так:

ОН: Понял. Пойдете до начальства?

Я: И для этого я вас все утро не узнавал?

ОН: Ценю... Да ведь и то учесть: кто в молодости не ошибался?

Я: А вот это бросьте! Вам сейчас сколько: двадцать пять?

ОН: Годик лишку добавили.

Я: А тогда было двадцать два. Только и разницы.

ОН: И тоже понял... Значит, я вам зачем-то нужен!

Он и тогда обезоруживал меня своей привычкой задавать вопросы напрямик. В лоб. Мне кажется, он просто не способен на поиск необходимых путей в разговоре.

— Зачем вы мне можете быть нужны, Бугаенко? Кстати, откуда это: Шершавый? Кличка?

— Почему? Фамилия,— возражает Серега.— Паспорт могу показать. В одном месте напутали, ну я не настаивал на уточнении.— Впервые за все это время он посмотрел на меня, не опуская взгляда.— Вы, Алексей Кирьянович, не из тех, кто страдает интеллигентской мягкотелостью. Писатель — писатель, а я помню, как ударили Косого, когда загорелся продсклад.

— И я помню. Да уж очень интересно узнать, какие корни пустило в вас время.

Шершавый стремительно поднялся, рывком, немножко театрально рванул рубаху на груди.

— А никаких! Во, чистенький. Ни одна статья не подходит. Кроме вашей.

Птенец ты, нахальный птенец, вот что я тебе скажу. Еще и перья топорщишь. Ну да ведь я понимаю, это совсем не от храбрости, а скорее наоборот.

Мне вдруг вспомнилось: когда-то, лет двадцать назад, меня, убежденного неохотника, друзья сманили на осеннюю охоту. В первый и в последний раз в моей жизни. Я так пи разу тогда не выстрелил, зато навсегда запомнил, как, раскинув устрашающе крылья, бросилась мне навстречу какая-то пичуга, когда среди кустарников я обнаружил в траве затаившийся выводок.

Я долго, изучающе разглядываю Сергея: что там ни говорите, а ладно скроен и крепко сшит этот настороженный угловатый парень.

— Зачем вы сюда вернулись, Бугаенко?

По мимолетной тени на его лице понял: ждал он именно этого вопроса. Заговорил, и голос его звучал искренне:

— Поверьте, сам не знаю! Честное слово... Я это время где только не мотался. Был, как говорится, рыбаком и моряком, пекарем и лекарем. А у самого — ну, верите! — ночи не было, чтоб не вспомнил об этих местах. Не вытерпел, махнул на все. И вот — приехал.— Он помедлил: — Так все-таки, Алексей Кирьянович, зачем я вам нужен?

Черт возьми, а еще говорят: сидят писатели, из пальца сюжеты высасывают. Да жизнь такое нагромоздит, такое насочиняет, что диву дашься!

— Если я вам покажу ампутированную ступню,— а это случилось по вашей вине, Бугаенко... — вы решите, я ищу вас, чтобы расквитаться. Если выну искусственную челюсть,— а без зубов я остался тоже из-за вас, Бугаенко,— вы еще более уверуете, что я вас разыскиваю. И ошибетесь.

Договорить не успеваю: Сергей поднимает голову, прислушивается и стремительно идет к двери:

— Входи, Анюта, входи. Что ты там за дверью?

3

За руку, будто ребенка, он вводит высокую девушку в блестящей от дождя «болонье».

— Вот, Алексей Кирьянович, полюбуйтесь: мокнет, а не идет. Заробела.

— Ничего я не заробела. Выдумаешь,— еще более смущается девушка.— Просто на минутку остановилась.

— Ла-адно, остановилась,— Серега помогает ей снять «болонью», усаживает возле стола, бросается подогреть чайник; все это он делает с несвойственной ему суетливостью, но девушка жестом останавливает: спасибо, не надо, ничего не надо.

— А я сидела-сидела,— говорит она, и голос у нее какой-то бесцветный.— На работу опять никто не пошел. Скучища! Девчонки платья перекраивают, я к этому всегда неприспособленная была. Дай, думаю, пойду к соседям.

— А соседей прораб по тревоге вызвал,— не ожидая вопроса, поясняет Серега.

— Что так?

— А шут его знает! Тучи метлой разгонять, не иначе.

— И то...

Она говорит, а я сбоку внимательно разглядываю их. Удивительное превращение: лицо у Шершавого светится; движения его заботливы и предупредительны, даже голос вдруг стал иным, совсем не тем напряженно-ломким, каким он был еще несколько минут назад.

— Держи полотенце,— командует Серега.— Волосы-то, глянь, мокрые. Так и простудиться...

Девушка послушно отжимает в ладонях влажную тяжелую косу и говорит, обращаясь почему-то главным образом ко мне:

— Смехота! У нас крыша худая. Ночью девчонки визжат. Вода сверху, прямо на койки. Мы уж тазы, кастрюли, ведра — все, что можно, собрали.

— А починить?

— Комендант говорит: когда сухо — незачем. А в дождь — какой тронутый на крышу полезет?