Осенние дожди

— То-то и оно,— скромно вздыхает Варюшка.

—  Посрамлен, Варенька,— прижав руку к груди, покаянно восклицает Шершавый. — И ты сейчас услышишь такие слова, каких даже Алексей Кирьянович для тебя не придумал бы. Ради такого случая мне даже Борькиного энзэ не жалко! — И поясняет: — Борька вчера пивом у Сычихи отоварился.

— Ладно уж. Валяй, открывай,— согласно вздыхает Борис и командует: — Шараф, бокалы!

Шараф понимает с полуслова. Он тотчас составляет в тесный кружок наши эмалированные кружки, граненые стаканы, потом лезет в свой чемодан и выгружает на стол остатки душистого среднеазиатского великолепия.

Серега артистически открывает бутылку; пиво пенится, а на стол — ни капельки: разливает по кружкам и стаканам.

— Постойте, постойте, а торт! — всполошилась Варюха. Она режет его, раскладывает по тарелкам.— Ешьте, пожалуйста.

— Вот тебе и почтарка, — говорит Серега и первым поднимает кружку. — Кунина В. А.,—  патетически, с надрывом произносит он,— когда ты станешь самым знаменитым в стране востоковедом... и на площадях восхищенных городов тебе будут воздвигнуты прижизненные памятники в натуральную величину...

— Не намекай,—  скромно говорит Варюха.

— ...А мы останемся безвестными тружениками кайла и штыковой лопаты... Об одном буду просить тогда: не отворачивайся при встрече, Кунина В. А.! И не делай, пожалуйста, вида, будто мы вообще никогда не были знакомы. Потому что мое сердце не перенесет этого. Я кончил.

— Новое дело! Пей, говорун.— Девушка оглядывает всех нас сияющими глазами.— Я сегодня такая счастливая!

Она храбро выпивает все до дна и опускается на стул. Шайдулии вытирает платком и пододвигает ей самое красивое яблоко, она машинально надкусывает его и тут же откладывает в сторону. И вдруг жалобно всхлипывает, шмыгая носом.

— Алеши нет,— по-девчоночьи размазывая слезы, говорит она.— Вот кто порадовался бы! Вы-то все думали, что это у нас так, чудачество. А он признавался, что восточными языками с детства интересуется. Он так необыкновенно про Японию рассказывал. Как папа про океан.—  Она всхлипнула: —  Ах, сэнсэй ты мой, сэнсэй![2]..

— Что уж там,—  грубовато-участливо говорит Лукин.—  Найдется твой сэнсэй

— Эх, Варвара, Варвара,— с неожиданной страстностью восклицает Шершавый.— Была бы ты чуть-чуть постарше, а я помоложе.

— Что было бы? — тихо произносит она.

— Ничего. Заслал бы на старинный манер сватов. Вон, Алексей Кирьянович, поди, не отказался бы сослужить службу. Как, Алексей Кирьянович?

— Надо полагать, да.

— Трепло ты, Сережка.— Девушка благодарно улыбается, отчего ее лицо вдруг становится мудрым и взрослым, встает, ладошкой смахивает с ресниц слезинки и начинает завязывать платок.

— «Чем меньше женщину мы любим,— грустно декламирует Шершавый,— тем больше нравимся мы ей!» — И не поймешь: дурачится он, или в самом деле ему грустно.

— Глядите, все знает,— насмешливо удивляется Варюшка.—  Ладно, я побежала. Это ведь я так, на минутку, по дороге. У меня еще работы...

И уже в дверях прощально машет нам:

— Саёнара! До свиданья!

Глава двенадцатая

1

Человек начинается с самостоятельности. Без этого и думать не думай, что ты тоже личность.

Вот лежал я, прикрученный гуппером к этой окаянной скрипучей кровати, и мне казалось нет унизительнее состояния, и я уже готов был поверить, такова уж моя разнесчастная планида — от всех зависеть, все терпеть. А главное, не видеть того, ради чего ехал сюда: самой стройки.

А теперь! Теперь-то мне и черт не брат, и Галочка-Галина с ее ледяным взглядом распрекрасных глаз не устрашение.

Теперь я могу, правда, пока еще не каждое утро, но все-таки выбираться па улицу поселка; и в моем дневнике стали появляться такие записи:

«Тема для художника-публициста: утренняя толпа. В ней — все зримые и незримые приметы века...»

Только в эти дни я узнал, какое это действительно счастье — вставать чуть свет, мыться ледяной водой, завтракать вместе со всеми, за одним столом, с шутками-прибаутками, а потом выходить на улицу, в бодрящую прохладу утра, и вливаться в общий поток тех, кто, молча или перебрасываясь фразами, торопясь или вразвалочку, идет начинать свой день труда.

Молодежь — та чаще всего обсуждает спортивные новости: кто у кого выиграл, кто кому проиграл. Горячась, доказывают преимущества одной футбольной команды перед другою. Пожилые толкуют о политике, о международных делах. Или о детях: какие те непослушные, весь бы мир, им кажется, надо перекроить по-своему. Старики...

Впрочем, стариков в поселке нет.

Мне всегда казалось: то, что делают строители,— все равно, где бы и что бы они ни строили,— равнозначно чуду. Вот не было ничего. Никаких намеков на обжитость места. Тайга. Редколесье. Кустарник. Огненные саранки в траве, буйство пьяняще сладкого дикого жасмина. Разве что протянулась где-то чуть заметная тропочка, проложенная корневщиками или охотниками,— неопытный глаз горожанина и разглядит ее не всегда.

Потом придут геологи. Палатка у ручья: задымленный казанок на треноге над оранжевым танцующим огнем; неизменная старенькая гитара и песня:

А путь далек и долог,