Осенние дожди

— Как думаете,— подает голос Шайдулин: а мы-то были убеждены, что он единственный спит! — Как думаете, если я напишу жене, чтобы она собралась и приехала сюда?

— На совсем?

— Конечно. С сыном...

Серега заключает категорически:

— Блажь!

— Ну почему блажь? — вмешивается Борис.— Не вижу тут никакой блажи. Бараки? И что? Уже заселяют дома.

— Да ты возьми в толк,— горячится Серега.— Разве дело только в бараках? Шараф — он кто? Строитель. А это что значит? Положил последний кирпич, помахал ручкой — и «Пишите нам, подруги, по новым адресам». Привет! И он что же, своего Шарафа будет повсюду таскать за собой? По всему Союзу?

— Оно, конечно,— соглашается Борис.— Но и в одиночку жить, когда есть семья, тоже, согласитесь, не малина.

— Я же живу. И ничего,— подает голос бригадир.

— Ну и сколько лет ты так живешь?

— Да сколько? Считай, лет двадцать. Нет, больше.

— И тебе — что, ни разу не захотелось плюнуть на все? — продолжает допытываться Борис.— Ты что, не такой, как все?

— Я плюну. Ты плюнешь. Кто же города строить будет? Плюнуть — самое простое. Есть, брат, в устройство нашей жизни своя разумность.

— Да, но и Шарафу семью таскать...

— Зачем таскать? — вмешивается Шайдулин.— Почему обязательно таскать? Я уже все обдумал. Пойду в техникум, буду химиком.— Он произносит: «химикум».

— «Речь не мальчика, но мужа»,— торжественно провозглашает Серега.— Умница, Шараф. Спим.

И все-таки мы не спим. Лежим и думаем, каждый о своем. И уже вот-вот рассвет забрезжит, когда наконец Лукин спохватывается:

— Давайте хоть немного поспим. А то Кирьяныч приедет к жене, скажет, там все лунатики какие-то.

Огромная луна глядит в окно барака.

Я слышу осторожный шепот:

— Борьк, спишь?

— Ну?

— А вот эти курсы. Лаборантов, что ли... Там как, вступительные надо? Всякие разные физики — химии?

— А тебе-то что за печаль?

— Просто так. Спросить нельзя?

— Поступать надумал, что ли?

Долгое молчание. Потом Шершавый произносит нехотя:

— Видел я ваши курсы... в белых тапочках.

— Балаболка и есть. Спи, не мешай.

Перед утром мне приснился город немыслимой красоты. Его улицы широки и затенены вековыми деревьями, и неоновые яркие строчки сверкают над крышами многоэтажных домов, затерявшимися где-то в высоких кронах деревьев. Я знаю, я в точности знаю, что это тот самый поселок, где я сейчас сплю и вижу этот сон, и все же не могу поверить, что наш таежный поселок и этот город — одно и то же; и, наверное, не поверил бы, если б не Шершавый. Важный, полный, с пенсне на плотной переносице, он идет чуть впереди меня и солидно говорит: «А вот тут, если помните, стоял девятнадцатый барак...»

Глава двадцатая

1

Антонина не бросает слов на ветер. Мне-то, грешным делом, думалось, что вся эта ее затея с олимпиадой так, от скуки дальних мест.

Серега Шершавый вечерами в последние дни стал куда-то исчезать, и мы все насторожились: куда? Уж не влюбился ли?

— А что думаете? — разглагольствовал Борис.— Он такой: влюбится — так до умопомраченья. Под окнами будет дежурить, на морозе коченеть, лишь бы хоть разок поглядеть на свою Дульцинею.

— Да не трепи ты языком,— с неожиданной суровостью обрывает его бригадир.— Будто не знаешь, что, кроме Анюты, ему никто не нужен.

— Значит, он там, при больнице.

— Ничего не значит. Я в точности знаю, когда он бывает у Анюты. 

Секрет открылся случайно. В один из вечеров Антонина зашла ко мне посоветоваться по программе предстоящего концерта. Рассказывала с воодушевлением о каждом из будущих номеров, потом вскользь заметила:

— Если бы не ваш Бугаенко, даже не знаю, как бы справилась. Тут работы!..

— Кто-кто? — насторожился сидевший поодаль бригадир.

— Ну, Бугаенко, Сережа.— Антонина глядела на Лукина с некоторым недоумением.

— Почему — Бугаенко?

— Разве он вам не сказал? У него в документах какая-то путаница, и он об этом написал куда-то, просит восстановить фамилию. Сказал, чтобы в концертной программе стояло не Шершавый, а Бугаенко.

Мы молча переглянулись.

В пятницу, с самого утра, Серега крутится возле меня, полный предупредительности: «Алексей Кирьянович, может, сбегать на почту? Алексей Кирьянович, давайте я вам, костюм выглажу?»

— Ты чего это его охаживаешь, Лиса Патрикеевна? — удивился Лукин.

— А что: не имею права уважить человека?

— Будто я тебя не знаю,— рассмеялся бригадир.— Выкладывай начистоту: что стряслось?

— Ох, Лукин, не умрешь ты своей смертью!..— Сергей повернулся ко мне.— Алексей Кирьянович, вы ведь тоже в жюри?

— И что?

— А помните — у Грибоедова: «Ну как не порадеть родному человечку»? А? — Он выжидательно, прижал голоду к плечу, и в глазах его запрыгали веселые чертики.

— Что я говорил? — расхохотался Лукин.— Знаем свои кадры.

И вот в клубе, жарко натопленном и по случаю смотра украшенном гирляндами из флажков и пахучих еловых ветвей, как говорится, яблоку негде упасть.