Осенние сказки

Капли редели, растекаясь по лицу. Волосы мои промокли насквозь, узел развалился, я машинально отжала пряди и засунула под капюшон. Потом тронула Вишню и неторопливо поехала обратно к городу. Теперь можно не торопиться. Я уеду в Храм Богини - там защитят, не выдадут… там Тейран не посмеет тронуть меня. А нищей я не останусь – спасибо покойному мужу.

Если у меня будет сын, мне будет ради кого жить… а ведь я так долго считала, что незачем. Спасибо Тебе, Богиня…

Струи хлестали по плечам, по лицу, по непокрытым волосам. Но когда я в последний раз обернулась, мне показалось вдруг, что сквозь тучи на миг пробилось солнце.

Сентябрь 2009.

Картина

Петер Клаус, пожилой аптекарь с улицы Фонарщиков, был очень известным и уважаемым в городе человеком. Его знали даже малые дети, и немудрено – почти все население небольшого городка, затерянного в провинциальных лесах, у Клауса лечилось. Многие говорили, что у Клауса талант к медицине, и что, доведись ему учиться в столице, стал бы он там большим человеком. Клаус, слыша такие слова, усмехался. Но не спорил.

Своим настоящим призванием Клаус считал живопись.

Он учился малевать портреты и пейзажи еще совсем мальцом, тайком заглядывая из-за спины соседа-студента. Студент заметил, в конце концов, любопытного мальчишку, но не прогнал, а даже стал подучивать кое-чему. Клаус тогда проявил к этому делу гораздо больше прилежания и охоты, чем к ремеслу отца-аптекаря, за что и бит бывал папашей нещадно. Но вот беда – студента вскорости арестовали за неблагонадежность, чем окончательно укрепили мнение Клауса-старшего в том, что все эти мазилы такие – того гляди и императора скинут. И маленький Клаус долго считал, что занятие живописью – не для приличных людей.

Вот только талант не спрашивает, в какой семье ему рождаться.

Клаус вырос, женился, и даже дети успели подрасти. Он все-таки стал аптекарем – семью кормить-поить надо. Но по-прежнему часто поднимался по скрипучей лестнице на чердак и, насвистывая, что-то малевал там. Впрочем, нет – жена не говорила «малюет». Белокурая хохотушка и трудяга, белошвейка Анна всегда понимала своего мужа. За это, собственно, и положил на нее глаз тридцать лет назад статный и плечистый молодой Клаус. Ей одной он показывал все свои натюрморты, портрет соседской девочки с котенком, старую ратушу в оранжевых лучах заката, лунное небо в зимнюю ночь. Она смотрела на его рисунки огромными своими глазами и честно говорила, что «вот тут так не бывает – где ты этот цвет при закате видел» или «а вот тут просто здорово».

Понятно, что шила в мешке не утаишь. Соседи – и ближние, и дальние – знали про увлечение Клауса. Но то ли нравы теперь стали помягче, то ли художники в столице уже не хотели сбросить императора, а относились люди к этому вполне дружелюбно. Иной раз даже просили – кто вывеску намалевать над лавкой, кто ребятенка-первенца нарисовать. Семья Клаусов не бедствовала, Пьер, старший сын, даже в столицу уехал учиться, а потому сам аптекарь охотно и часто совсем бесплатно, а порой за мелкие грошики выполнял просьбы соседей. И дарил соседским детям свои рисунки – просто потому, что дети над ними не смеялись.

Пьер же как-то тайком от отца увез пару его картин в столицу. И – врет ли, нет ли – сказал, что продал их за неплохие, по местным меркам, деньги. Всерьез ли Пьер считал отца талантом или просто смеха ради это сделал – неясно. Но Клаус в душе был страшно доволен, хоть и посмеивался вслух.

Однажды в воскресное июньское утро Клаус решил пройтись. «Пойду прогуляюсь, - небрежно сказал он жене, - что-то голова болит». Как полагается, надел воскресный пиджак, лихо надвинул шляпу, мельком бросил взгляд на себя в покосившееся зеркало в прихожей. Жена поцеловала его и попросила: «Не ходи долго, жарко нынче…. И потом - сегодня воскресенье». Клаус кивнул. Традиции воскресных семейных обедов были незыблемы.

Он спустился по узким жарким улочкам к реке, но не стал останавливаться. По мелким камешкам, кое-где прикрытым водой, перешел речку, обмелевшую от невиданной в июне жары, и, полной грудью вдыхая аромат травы, пошел по еще не скошенному лугу. Шел, насвистывая, порой наклонялся, срывая ромашки, часто останавливался и запрокидывал голову, взглядывая на высокое бледно-голубое небо. А когда почувствовал, что устал от жары, свернул в лес.

Наверное, и вправду не стоило заходить так далеко. Лес, конечно, скрадывал палящие лучи, но Клаус слишком долго шел по солнцепеку. Разболелась голова. Где-то здесь должен быть родник – умыться бы…

Клаус свернул с тропинки и вдруг услыхал неподалеку звонкий девичий голос, напевавший что-то без слов.

Клаус осторожно подкрался к краю поляны и тихо выглянул из-за ветки. И обомлел.