Осенние вечера

Рассуждая таким образом, дедушка мой, вероятно в увлечении, забыл придворный этикет и без доклада очутился в царской опочивальне, лицом к лицу с его ханским величеством. На беду или, может быть, к счастью дедушки, царь Кучум был не один. На коленях у него сидела любимая его жена--черноглазая Сузге. При нечаянном появлении дедушки, прервавшем нежный поцелуй на половине, Сузге вскрикнула и порхнула в другую комнату, а Кучум в бешенстве, с сверкающими глазами кинулся к нежданному гостю. -- Дерзкий раб! -- вскричал он таким голосом, что у будущего муфтия не один раз кольнуло под ложкой. -- Как смел ты без доклада войти в мою опочивальню? Или голове твоей надоело сидеть на плечах? Чувствуя, что это решительная минута его будущности, дедушка мой призвал на помощь все свое мужество и упал к ногам гневного хана. -- Отвечай, я тебя спрашиваю, -- вскричал снова царь, ударив ногой в пол. -- Гнев царя -- туча громовая, -- начал дедушка нараспев, поднявшись на колени и опустив голову. -- Гром вылетает из уст его, молния сверкает в его взорах. Бедный червяк прячется от дуновения бури и ждет, пока свет солнечный оденет небо чела повелителя. Известно, что царь Кучум был поэт. Блестящие метафоры дедушки, как светлые искры, отразились во мраке его гневной души. -- Встань и говори, что тебя привело ко мне, -- спросил он немного спокойнее. Дедушка мой, не переменяя своего положения, продолжал в том же тоне: -- Пред кротким веянием ветерка цветок поднимает свою головку, наклоненную бурей. Из чашечки его льется аромат благодарности, лепет листков -- гимн милосердию. -- Встань, говорю я, -- повторил царь Кучум еще снисходительнее прежнего. Дедушка решился встать на ноги, со сложенными на груди руками и с поникшей головой. -- Теперь объясни свою дерзость, которая заставила тебя нарушить закон дворца. -- Хан ханов! Царь и повелитель Сибири! Участие в твоей печали заставило презренного раба преступить закон священных палат твоих. Кучум посмотрел на него с удивлением. -- Говори яснее, -- сказал он дедушке. -- Первый муфтий твой (да ниспошлет ему Алла все удовольствия рая!) оставил своего повелителя. Стул его сиротеет без наместника. -- Знаю, что ж из этого следует? -- Слабый ум твоего раба дерзнул проникнуть тайную мысль повелителя. Медленность твоя в назначении такого важного сановника сказала ему о твоей мудрости. -- Другими словами, мудрость раба превзошла мудрость его повелителя и нашла человека, достойного быть первым муфтием. Кто же этот избранник, по твоему мнению?-- спросил царь Кучум с невольной усмешкой. -- Раб твой готов принять на себя всякую должность от руки властителя, -- отвечал мой дедушка таким тоном, в котором под нищенским плащом смирения самонадеянность выглядывала во все его прорехи. Царь Кучум разразился неудержимым смехом. " Значит, дело идет на лад", -- подумал дедушка и даже осмелился поднять глаза на Кучума. После нескольких порывов веселости царь Кучум сказал дедушке: -- Для такого муфтия, как ты, надо придумать и новый церемониал избрания. Да сверх того, так как расстояние от настоящей твоей должности -- состоящего на посылках -- до должности первого муфтия очень велико, то ты должен предварительно пройти все степени чиноначалия. И, повернув при этих словах моего дедушку, царь Кучум стал угощать его ударами ноги в приличное место, приговаривая при каждом разе: "Вот тебе казначей! Вот тебе кравчий! Вот тебе постельничий!" Разумеется, что при таком необыкновенном производстве каждый новый чин невольно приближал дедушку к дверям с необыкновенной быстротой, так что чин постельничего достался ему уже в прихожей. Здесь царь оставил иовопожалованного и воротился в свою комнату. Другой, не столь честолюбивый, как мой дедушка, и не одаренный такой проницательностью, довольствовался бы и этим. Но дедушка мой думал иначе. Приподнявшись с пола вследствие последнего производства, он, с обыкновенной своей настойчивостью в достижении цели, привел свое платье в надлежащее положение и снова вошел в опочивальню Кучума. Изумленный такой неслыханной дерзостью, царь Кучум несколько минут не мог выговорить ни одного слова. Этим молчанием дедушка мой воспользовался, как нельзя лучше. -- Раб твой не найдет слов для выражения благодарности. Но, хан ханов! Доверши свои милости и произведи уж меня в чин муфтия. Сказав эти слова, дедушка мой принял положение, самое удобное для производства в такой знатный чин, и стоял в ожидании. Царь Кучум недолго медлил своим решением. Но, судя по тому, что чин муфтия был верхом почестей, можно было предвидеть, что и производство в него должно было сопровождаться особенной торжественностью. Прежние чины -- казначея, кравчего и постельничего -- побледнели при блеске муфтиевского, и что там происходило по степеням приближения к дверям прихожей, то здесь совершилось одним разом, и притом с таким великолепием, что дедушка мой долго не мог привстать под бременем нового чина. Царь ушел в свою опочивальню, а дедушка мой, отдохнув от избытка счастья, медленно отправился домой. На другой день, ко всеобщему изумлению двора, дедушка мой сидел на стуле первого муфтия, хотя на первый раз и не очень спокойно, по некоторым обстоятельствам. История моя кончена. Хотя летопись в этом месте наполняет несколько страниц о причинах, которые решили царя Кучума выбрать дедушку первым муфтием, но как они состоят из одних догадок и предположений, то я, из уважения к исторической критике, оставлю их без внимания. Разве приведу только последние слова летописца, которые гласят так: " Воля хана -- воля повелителя. Ум его -- солнце, которого луч проникает в самые тайные убежища, и там, где простой глаз видит зерно ничтожества, око властителя созерцает росток величия".