Осенние вечера

* * *

-- Ну, господин Таз-баши, -- сказал Безруковский, когда тот кончил свой рассказ, -- твоя история заставит многих, говоря по-вашему, положить в рот палец удивления. Слыхали и мы на своем веку о подобных производствах, но вряд ли кому придет в голову выбрать их сюжетом для своих повестей. -- Отдавая всю справедливость замечанию вашего высокоблагородия, -- отвечал Таз-баши, -- я все-таки позволю себе спросить с должным почтением: по какому пункту вашей эстетики сюжет мой осуждается на отсечение руки? Если по своей необыкновенности, то летопись защитит меня, а если только по особенной организации вашего русского вкуса, который часто видит черное в белом, то я, право не виноват, что судьба очернила мое лицо татарской физиономией и разлила эту черноту по всей крови моей. Сами согласитесь, что мне легко бы пожаловать моего дедушку в чин муфтия с подобающей важностью, но мог ли я, не кривя душой, говорить против достоверных сказаний летописи. Я друг эстетики, но еще более друг истины. -- Высказывая свое мнение, полковник, вероятно, имел в виду одну особу, называемую грацией, -- сказал Академик с улыбкой. -- Так что ж из этого?--отвечал Таз-баши, умышленно давая другой смысл словам Академика. -- Вольно же было сухопарому греку создать такую щепетильную особу! У нас татар -- своя грация. И, право, как взглянешь на нее, толстушку-смугляночку, когда она идет свободной поступью, посмеиваясь весело и побрякивая серебряными своими запястьями, так невольно глаза подернутся нектарной влагой, а на сердце падет манна амброзии. -- Самый татарский оборот, от которого, впрочем, не отказался бы любой иезуит, -- сказал Немец с обычной насмешливостью. -- Однако ж из него все-таки видно, что Таз-баши внутренне согласен с замечанием Академика, только по татарской привычке не хочет сделать это гласно. -- Ну и оставайтесь на здоровье с этим предположением, если оно вам нравится, -- возразил Таз-баши.-- Ни я, ни вы ничего не проиграем от этого.

Вечер II.

Через два дня после описанного вечера наши приятели снова собрались у Безруковского. Разменявшись вопросами о здоровье, о новостях, потолковав о литературе и политике, они, по приглашению хозяина, по-прежнему составили кружок около чайного стола, и как бы по взаимному согласию обратили глаза на Лесняка. -- Принимаю, господа, ваш безмолвный вызов, -- сказал Лесняк с меланхолическою улыбкою, -- и открою этот вечер преданием, которое мне удалось услышать в одно из моих странствований по пустыням Сибири. -- И разумеется, это предание будет иметь основою мир невидимый, с атрибутами леших, русалок и их причет, -- сказал Таз-баши, лукаво улыбаясь. -- В основании ты не ошибся, -- сказал Лесняк, -- но всё прочее в сторону. -- Как? -- вскричал Таз-баши. -- Твой рассказ -- и не будет ни одного чёртика. Это вещь необыкновенная. -- Мир духов состоит не из одних выходцев ада, любезный Таз-баши, есть там и райские жители. -- Понимаю. На этот раз явятся души блаженных и крылатые жители небес. Значит, это будет что-то вроде христианской эпопеи. -- Назови эпизодом христианской эпопеи, и твои слова будут иметь несколько правды. -- Ну, я теперь отдыхаю, -- продолжал Таз-баши. -- А то прежние твои рассказы о сизых душах умерших и о чёрных телах демонов заставляли меня беспрестанно придерживать свои волосы. Изволь же начинать свои les harmonies du ciel ( небесные гармонии ( фр.). Лесняк начал:

Чудный храм.