Осенний поход лягушек

А приемщица-то, артистка, вот она, у всех на виду стоит на специальном помосте — отъезжай! следующий! — машет левой рукой, правую руку с карандашом прячет в карман телогрейки, похаживает по помосту, притопывает резиновыми сапожками, похлопывает себя по озябшим бокам, но некогда, вот стена следующего воза перед ней, а вон целая вереница возов со всей округи, поздняя осень, сегодня ветер разогнал дождь, первый сухой день за несколько недель, перед ней стена как будто одинаковых снопов льняной тресты, она как бы не глядя выхватывает отдельные пучки сбоку, с середины, снизу, разглядывает, разломит иные стебли, разотрет, отряхнет костру, пометит у себя, — следующий проезжай под разгрузку!

Сон тети Нины. Будто Тоня Нема бежит мимо крыльца такая испуганная, почему-то в сером подряснике, как у попа.

— Ой, Нина, схорони меня! За мной приехали, а я не хочу! Меня арестуют!

— Ой, Тоня, беги за бабкину избу, за маленькую...

Мы вчера о ней поговорили, вот она и приснилась.

Уже пять часов. Витька-агроном говорил, что по ней часы проверять можно, всегда в пять приходила.

— А часы у нее были?

— Часы она не понимала. Она и деньги не понимала,. Только один раз на час опоздала.

— Тоня! Ты почему так поздно? — Она недоуменно смотрит на жестяные ходики. — Зимнее время, Тоня!

Председательша на нее кричала, ругалась на Тоню: «Ведь ты деревню сожжешь!»

И мне говорила: «Нина Григорьевна! Только вы ее принимаете! Вы ее не принимайте, она скорее в дом престарелых согласится».

Я любила Тоню, она беззащитная была. Работала всю жизнь, зимой по наряду посылалась. Буду жить дома, а дом валится, там и топить страшно. Приехали за ней:

— Где Антонина Петровна?

— Какая Антонина Петровна? — я не подумала на Тоню-то.

— А бабушка Кузьминская.

— А зачем она вам?

— А мы за ней приехали.

— А куда вы ее хоть повезете?

— А в престарелый дом. Не знаем, как ее заманить. Заявление мы и сами без нее напишем. Как, говорят, уговорить ее?

— А я говорю, и уговаривайте!

Уговорили, там, сказали, что пенсию прибавят, а вернешься, квартиру хорошую тебе дадим. Так грязную и повезли. Вся в саже, как печку топила. В дверцу все колотила и ногам и рукам.

Сдали ее, заперли в темную комнату, стекол нету. Она стала дверь выламывать, все орала, ревела. И сейчас все плачет, убегу, говорит, домой.

Тут были уже однажды за ней приехавши, она под сени была схоронивши, а на этот раз изловили.

— Сидишь, сидишь, соскучишь, поглядишь, какие фотокарточки, снова живешь.

Веник. Растеряиха рассказывала об одной бабе, которая решила повеситься на чердаке, но вспомнила, что у нее пол не пахан.

Спустилась вниз, стала мести.

Вдруг в сенях послышались стоны, рыданье, всхлипыванье.

— Скоро ты? — кричат из-за двери.

— Скоро, скоро, — отвечает она, мести ей еще долго, да порога далеко.

Снова шумят за дверью.

— Скоро ты?

— Скоро, скоро, — отвечает, а сама уже у порога, мести больше нечего.

Тут дверь открылась и вошла соседка.

— Ты чего это подметать вздумала на ночь глядя?

— Да вот собралась удавиться, захлестнула веревку петлею, потом подумала, что люди скажут: пол-то у нее напахан!

За дверью завыли:

— Скоро ты?!

— Слышишь — меня зовут!

Выхватила соседка у нее из рук веник и выбросила его за дверь.

Прокатился по сеням хохот, визг, топот, и все стихло.

Пошли они на чердак. Смотрят, а там в петле веник висит.

Недоедал, недополучал, недорос, зато переорал, надсадив пуп, живот вперед.

Зато попела метель за печкой.

— В железные когти будете дуть! — как только не пугали в преддверии зимы. — По морозу будете отдирать!

— Уж месяц — осень кончается, белая мука все покроет... — говорили на поле, закидывая увесистые снопы в кузов грузовика.

— Скоро дедко Мороз из отпуска выйдет.

Я тогда не расслышала и переспросила:

— Морозов это кто?

Все смолкло. Покой. Тишина. Лен ушел под снег.

Волчий лен

Дорогу объяснили. Выйдешь за мост, в болотину не ходи, иди лесом, на горе увидишь деревню, а за ней поле, там лен.

Почему бы и не посмотреть, как этот самый лен ушел под снег.

Иду вроде бы правильно. Снова развилка. Не поймешь, какая дорога более наезженная — все одинаковые — свежего снега нет, уже с неделю стоят ясные морозные дни. Свернешь не туда, и уведет неверный след, начнет петлять среди куцых стожков, а там скрестится с другим, вчерашним, а может, ведущим вообще в лес.

Уже давно иду каким-то чахлым ольшаником, может, это и есть то болотичко, куда не ходить!

Наконец в деревьях образовался просвет, мелькнула крыша.

На горе, сияя на солнце, стояла деревня.

Тетрадь в закрытой сумке бултыхается, как ядро в орехе. Или иначе — как четвертинка в той же сумке, — было время, ездила в гости на Петроградскую сторону через три моста — держишь на коленях эту самую сумку и чувствуешь, как не то что плюхает, а именно перекатывается в бутылке, и невелика тяжесть, а бьется то к горлышку, то к донышку, и непонятным манером эта подвижная полновесность отрадно слышна.