Осенним днем в парке

— Оле. Дочке. Она маленькая была очень занятная…

Острая то ли жалость, то ли боль пронзила Люсю.

Оказывается, он вовсе не забыл. Помнит. Это было полной неожиданностью. Не такой уж он бесчувственный, как думала Люся. Ей стало горько и обидно, что у Ивана Васильевича есть своя, скрытая от нее жизнь. Вместе обедают, завтракают, спят, а живут, в сущности, каждый сам по себе.

Как всегда, когда ей становилось очень уж горько, она, сказав, что едет к портнихе, села на троллейбус, идущий к кладбищу. Всякий раз она боялась, что не найдет могилу Савелия Петровича — так густо разрослись деревья и кусты. Металлическая оградка потемнела, кое-где проржавела, памятник тоже потемнел, но надпись была отчетливо видна, и так же отчетливо на мраморной доске было выведено имя жены Савелия Петровича.

Люся прослезилась. Горе ее давно уже перегорело, угасло, и плакала она больше о себе самой. Не все ли равно, где похоронят ее и кто лежит рядом с Савелием Петровичем! Люсю терзала тревога в этой, а не в потусторонней жизни. Неужели ничего, кроме красоты, теперь уже увядающей, не соединяет ее с Иваном Васильевичем?

Выбрав, как ей казалось, подходящий момент, когда Иван Васильевич был нежнее обычного, она спросила его:

— А если бы вдруг Нюся с Олей нашлись, что бы ты стал делать?

— Я же искал, проверял, — как они могут найтись?

— А если бы, — с упрямством настаивала Люся, — если бы… что бы ты стал делать?

— Ну, я не знаю. Она ведь жена мне…

— А я?

Иван Васильевич молчал. Смотрел в окно, туда, где за домами и садами темнело море.

— Нюся была очень славная женщина, душевная… мы ведь из одного села…

И тогда Люся жалко, сама себя презирая, спросила:

— Она что, была красивее, чем я?

Иван Васильевич долго смотрел.

— Нет, ты гораздо красивее, даже сравнивать нельзя…

И все-таки Люся не испытала удовлетворения. Такой бесстрастный голос был у Ивана Васильевича! Как будто в магазине рубашку себе выбрал — какая лучше. Она только пробормотала:

— Проклятая война… всем все исковеркала.

Иван Васильевич никак не отозвался на ее слова. Он ведь всегда так — или пробормочет что-то очень краткое, или просто промолчит. Но она больше не верила ни в его молчаливость, ни в его ограниченность, ни в его суховатость. И даже не вспоминала больше, что Иван Васильевич лишен чувства юмора.

Люся тревожилась. И это постоянное чувство тревоги отравляло ей существование.

Она пыталась проникнуть, пробиться, как пробивается корабль через толщу льда, к сердцу мужа.

— Иван, — сказала она ласково, — Ванечка, я вижу, что тебе тяжело. Может, надо похлопотать. Многие в твоем возрасте еще плавают. При твоем опыте… при твоем послужном списке… Надо им сказать прямо: ты не можешь жить на суше.

— Живу ведь…

— Прямо написать в правительство. Или в наш обком, — начала фантазировать Люся. — Ты должен написать, что море для тебя… ну, сравнить с чем-нибудь…

— Море есть море, для чего же сравнивать…

— У меня болит душа, когда я вижу тебя на берегу. В твоих глазах написано все. Иван, я чахну, так я переживаю за тебя, поверь…

Иван Васильевич все понимал буквально:

— Ты и правда похудела…

— Это пустяки, модно быть худой…

Но иногда Люсе казалось, что она, верно, не совсем здорова. Нет прежней любви к жизни, нет острых желаний. Часто кружится голова, знобит. Когда-то над ней посмеивалась мать, уверяя, что Люсе всегда позарез чего-нибудь хочется. То ей для встречи Нового года обязательно нужно новое красное платье, то необходимы билеты в театр именно на премьеру, то она не может пить чай без клубничного варенья. Нет, не вишневое ей нужно, не кизиловое, которое есть в запасе, а именно клубничное, и она его достанет, как говорится, выкопает из-под земли. Не пожалеет сил. Раньше Люсе нравилось кружить головы мужчинам, увлекать, отбивать, укрощать, как укрощают львов или тигров, — ух, какое это ей доставляло удовольствие! Быть первой среди подруг в своем дворе, в своей школе, на своей улице, в своем городе. Она всегда хотела быть первой. Даже ходила одно время в клуб моряков, в кружок жен, училась стрелять из пистолета. Выучилась, опередила всех, покорила сердце инструктора и бросила, перешла в кружок вязания. Там тоже обогнала других дам. А теперь ей ничего не хотелось. То есть хотелось, но чего-то более глубокого и важного, в чем она не могла отдать себе отчет. Будь она помоложе, может, пошла бы учиться. Детский врач из нее мог бы быть хороший. Модельер в Доме мод. Руководитель ансамбля. Мало ли… Ко всему же, что нравилось ей когда-то, она стала до странного равнодушной.

Люся перестала так громко смеяться, как раньше, так шумно вспыхивать, когда сердилась. Она притихла, Люся. Сама об этом говорила подругам:

— Девочки, со мной что-то происходит, мне ничего не хочется, я стала тихая…

— Может, у тебя плохо с печенью? — деловито спросила Вера.

— У меня плохо с душой…

И Эмульку удивил Люсин тихий голос. Он не поверил, что это она, переспросил:

— Это ты, Люся? Говорит Эммануил Викторович, не узнаешь? Ну, Эммануил Викторович, Эмулька…

— Я так давно не слышала тебя.