Осенним днем в парке

Когда я вспоминаю тот давний яркий осенний день в парке, то раньше всего вижу, как низко свешивается над скамьей, покачивается у моего виска гибкая ветка, чуть шелестя глянцевитыми красноватыми листьями. Это редкое, диковинное дерево прекрасно, как и весь прохладный сверкающий день с его синим небом, как удивительный парк. Мне все нравилось. И утро, и гравий под ногами, и широкая, с выгнутой спинкой, с чугунными завитками скамья, и немолодая женщина, что сидела на другом краю и читала книгу. Она была в ситцевом сарафане и вязаной кофточке, наброшенной на плечи, в платочке, стянутом на затылке. Обыкновенная, интеллигентная, скромная женщина. Я уже немного знала, ее, раза два или три мы тут сидели со своими книгами — на той же скамейке, под тем же похожим на иву деревом с мелкими, острыми, дрожащими листочками. Изредка мы перебрасывались словом, улыбались друг другу.

Да, мне эта женщина нравилась.

Нравилось ее немолодое, усталое лицо, чем-то напоминавшее портрет драматической артистки Добржанской: чуть тяжеловатый подбородок, чуть заметные усики и что-то значительное, милое, доброе в выражении глаз. Кое-что я даже знала про нее: бывший экономист, лето проводит здесь, на даче, в комнатке под чердаком. Когда продавала отцовский дом, выговорила себе право жить летом в мансарде. «Оттуда такой удивительный вид на окрестности». И живет все лето одна, — так любит поселок, где прошли ее детство и молодость, так любит этот парк. «Всю зиму жду встречи, знакома с каждым деревом, как с человеком». Иногда приезжает в отпуск брат из Ярославля. Но он ярый шахматист и все дни проводит в павильоне для игр, сидит там, согнувшись в три погибели, над доской с фигурами. А если остается дома, то штудирует шахматную литературу. Иногда будит ее ночью: «Ты только взгляни, какой изящный ход…» «И я сквозь сон слушаю, что слон такой-то пошел на эф-семь, а ладья оказалась под угрозой, или наоборот, я в этом не разбираюсь…» Обычно, рассказав что-нибудь или спросив, она тут же погружалась в чтение. Я часто наблюдала за ней: она бывала всецело поглощена, переживала то, что читала, вздыхала, улыбалась, иногда даже закрывала глаза и сидела не шевелясь, думала…

Но сегодня что-то ее тревожило. Довольно часто она поднимала глаза, взглядывала в сторону летнего театра, здание которого, щедро позолоченное солнцем, было совсем рядом, проверяла, не открылась ли касса, потом снова читала.

Видимо, сегодня она, как и я, пришла за билетами.

Были объявлены гастроли эстрады, к которой я совершенно равнодушна. Но я подумала, что если приглашу на концерт многочисленное семейство тетки, то хоть как-то отблагодарю за гостеприимство. Мне было совершенно все равно, где убить утренние часы, но почему спозаранок пришла моя соседка по скамье? Рядом с ней на чугунном завитке спинки висела хозяйственная сумка, слегка покачиваемая ветерком, а в сумке блестела пустая стеклянная банка, на которой тоже, пробиваясь сквозь листву, играло солнце. Видимо, потом пойдет за покупками…

То ли я задумалась, то ли задремала под монотонный шелест веток, но вдруг услышала громкие голоса.

Около входа в театр стояла машина, а от машины, легко неся свое плотное, большое тело, шел к моей соседке щеголевато одетый мужчина в шуршащем плаще, с открытой головой, но в теплом, пуховом, очень красивом шарфе на шее. Она вскочила, и, хотя стояла на месте, было ощущение, что она летит, мчится ему навстречу.

— Орест… Орик, милый…

Я мучительно вспоминала, кто этот Орик, где я могла его видеть, откуда знать. Он шел торопливо, но плавно, крупный, величественный. Видимо, он тоже взволновался, снял и протер свои огромные черные очки. И когда снял их, то лицо его показалось мне еще более знакомым.

— Я узнала про Зоин концерт и чуть свет пришла за билетом…

— Зоя имеет огромный успех… — Орест оглянулся по сторонам и сказал, как по секрету: — Я так боялся приезжать сюда, Женя, я боялся воспоминаний… — И он вдруг заплакал. По щекам его покатились крупные слезы.

— Орик, милый Орик… — бормотала Женя. — Слезами не поможешь… Жизнь есть жизнь…

Меня почему-то сердил этот человек, я подумала, что слезы льются у него легко, почти потоком, как у клоуна в цирке. Резиновый баллончик они нажимают, что ли…

— Спасибо, Орик, за альбом, за то, что ты прислал мне Лелин портрет…

— Не благодари. Разве я мог забыть, как ты относилась к покойной Леле?

Они перебросились несколькими фразами, мало мне понятными, потом толстый мужчина, которого моя соседка звала то Орестом, то, ласково, Ориком, заторопился. Попросил на ходу:

— Ты подожди меня здесь.

— Да, да, я подожду. Нам нужно, нам очень нужно поговорить…

Женя посмотрела, как Орик удаляется, беспомощно оглянулась, как бы ища кого-то, и сказала мне, потому что я оказалась рядом, потому что она уже привыкла ко мне за наши часы совместного чтения и ожидания на скамейке:

— Как он постарел, бедный… Хотя… хотя еще вполне интересный, видный мужчина…

— Откуда-то я его знаю, — неуверенно произнесла я.

— Это муж моей покойной подруги. Леля была удивительная женщина. Это такая утрата…

— А Зоя кто?