Осенними тропами судьбы

«Куда тебе вздумается».

Воистину, Белые горы — край чудес, подумалось девушке. И чудес не страшных, а добрых… Конечно, если не считать стража пещеры, напугавшего Дарёну при прикосновении к стене с вкраплёнными в неё драгоценными каменьями.

А Твердяна достала из-за пазухи узорчатую круглую баклажку с заткнутым пробкой горлышком, откупорила и протянула ей:

«Испей-ка… Да не бойся — не отрава. Вот, смотри. — И, прежде чем отдать баклажку Дарёне, она сама сделала глоток и утёрла твёрдые суровые губы. — Млада тебя уж от хмари почистила, но не до конца. Только извне, а внутри тебя эта дрянь ещё сидит… А зелье её изгонит, и станешь чистая как снаружи, так и изнутри».

Тонкий, изящный узор обрамлял плоский сосудец по краям, а на боках его с обеих сторон была чёрным по золотому изображена девушка, собирающая яблоки. Нерешительно взяв баклажку в руки, Дарёна опасливо поднесла её к губам. Из горлышка крепко пахло травами. В глазах Твердяны растаял голубой ледок, их уголки залучились морщинками улыбки.

«Пей», — ободряюще кивнула она, рассеивая сомнения.

Дарёна набрала в рот горькое и терпкое питьё, чуть помедлила и проглотила. В первые мгновения ничего странного не произошло, и она, повинуясь знаку Твердяны, выпила ещё несколько глотков зелья, морщась от его жестокой лекарственной горечи. И что же? Девушка на баклажке вдруг ожила, яблоня зашелестела листвой, склоняя отягощённые плодами ветви к её рукам, а та срывала их и складывала в корзину. Больше заворожённая, нежели испуганная этим причудливым видением, Дарёна уставилась на баклажку, а Твердяна усмехнулась. Видно, она знала, что сейчас происходило. А морок, сгустившись, навалился на девушку, проник в уши и с жужжанием дохнул в лицо… Дарёна обмерла, узнав этот звук — точно такой же, как в кошмарном сне о Цветанке-чудовище. Снова эта жуткая обездвиженность и беспомощность, липкие тенёта страха и жёлтые глаза во мраке… Пять ледяных когтей вонзились в сердце: коготь ужаса, коготь слабости, коготь боли, безнадёжности и чёрной, смертельной печали. Угольную пелену пронзил леденящий, протяжно-тоскливый вой: с Цветанкой случилось что-то непоправимое. Эта уверенность легла на душу Дарёны холодной каменной плитой, из-под которой не было сил выбраться…

Но сильная рука неведомого светлого освободителя сорвала с глаз тьму. В груди Дарёны что-то клокотало, мешая дышать, когтистая лапа кашля стиснула рёбра, и девушку просто вывернуло наизнанку. Горло разрывалось от натуги, издавая лающие надрывные звуки, а на деревянный пол тягуче падали капли чёрной слизи с кровавыми прожилками. К мучительному кашлю добавился ужас: неужели Дарёна жила с этой гадостью в груди? Какой же отравой становился вдыхаемый воздух, проходя сквозь неё!..

«Давай, давай, доченька… Выгоняй эту дрянь!»

Крепкие руки Твердяны поддерживали её. Дарёна почти висела на них, судорожно извиваясь в приступах кашля, и их железная сила была надёжной спасительной опорой. Последний когтистый натиск за грудиной, последняя капля чёрной мерзости с губ — и Дарёна измученно, почти не ощущая под собой ног, припала к груди родительницы Млады. Та, гладя её по голове, как ребёнка, приговаривала ласково:

«Ну, вот и всё… Всё, моя хорошая».

Лужица слизи с шипением вспыхнула и в мгновение ока обратилась в щепотку пепла. Жужжащая истома слабости окутала Дарёну… Но каким сладостным, живительным питьём влился теперь в её лёгкие воздух!.. Твердяна вывела её на площадку перед домом, обнимая за плечи и поддерживая под руку, и девушка со слезами на глазах вбирала в себя и горьковатую сосновую грусть, и снежное дыхание гор, и терпкую, ядрёную осеннюю свежесть.

«Ну, каково теперь дышится?» — тепло прогудел над ухом голос Твердяны.

Дарёна не могла подобрать слов, только устало улыбалась сквозь слёзы. Шершавые, загрубевшие от работы пальцы утёрли их с её щёк.

«Ну, так-то лучше будет… И сны дурные тебя больше беспокоить не станут».

Дарёна вздрогнула, словно от укола иглой. Утонув в ясновидящих глазах Твердяны, она пробормотала, мучительно запинаясь:

«Госпожа… Тебе всё известно… Ты знаешь, о ком я сейчас думаю. Ты можешь сказать мне, жива она или нет?»

Твердяна казалась ей всезнающей волшебницей, и во внезапном порыве отчаяния девушка открыла ей свою душу, чувствуя: её поймут и не осудят. Любые горести можно было поведать этим угрюмоватым и пронзительным, но исполненным светлой загадочной мудрости глазам, рассказать без утайки обо всех тревогах и недоумениях, получив взамен понимание и поддержку — пусть и немногословную, зато драгоценную. Обширный ожоговый рубец не отталкивал и не пугал: он становился невидимым при погружении в эти глаза.

Шероховатые пальцы тронули подбородок Дарёны.

«Не могу тебя утешить, доченька. Я не вижу её ни среди живых, ни среди мёртвых… Хмарь застит мне глаза. Тех, кто ушёл в Марушину тень, нельзя разглядеть, а из тени нет обратного пути. Если хочешь её оплакать — сделай это сейчас. Раз и навсегда. Отпусти её и иди дальше. А будешь цепляться за неё — сама погибнешь. Больше ничего не скажу, прости».