Осенними тропами судьбы

На этом, казалось бы, можно было и закончить помощь, но она решила проводить ребят — чтобы быть уверенной, что они добрались благополучно и не встретились с очередным Марушиным псом. Малыша Щура она понесла, хотя тот упрямо уверял, что может идти сам. Но стоило ему встать на ноги, как боль снова появилась. Шагая с мальчиком на руках, Млада продолжала его лечить, сквозь толщу хмари всё-таки налаживая связь с источником тёплой целительной силы. Это оказалось не так просто: мешала тёмная завеса Марушиного владычества. От усилий у женщины-кошки стало отчаянно горько во рту, а в глазах опять начало темнеть. Сейчас бы глоток отвара… Но сначала надо было довести двух братьев и сестру живыми и здоровыми до дома.

Их путь лежал в Звениярское — родное село Дарёны. Они пришли туда к наступлению темноты — по непролазной грязи, лужам и колдобинам. Мать, сухая, остроносая и рано постаревшая, с причитаниями принялась благодарить Младу, а отец, рослый и крепкий мужчина с проседью в бороде, вгляделся в неё настороженно.

— Благодарствую, Соколик, за детей моих, — промолвил он. — Мать, собирай, что есть, на стол: надо гостя употчевать…

Хозяина звали Дружиной. Угощение не отличалось богатством: пироги да хмельная брага. Незаметно добавляя в свою кружку каплями отвар, Млада пила столько, сколько её угощали: отказываться было неудобно. Вместе с хозяином они здорово набрались. В глиняной плошке с маслом потрескивало пламя на фитиле, сумрак в углах таращился стоглазым взглядом, тени водили хороводы на стенах, а внутри у женщины-кошки засело что-то мучительно-едкое. Оно будто наматывало её душу на железный кулак, стремясь вывернуть наизнанку все мысли и чувства. Тоска по Дарёне неистово закогтила сердце… Слишком затянулось её пребывание здесь. Прочь, скорее прочь из этой проклятой земли, где хмарь — в каждом глотке воздуха и воды.

Хмель повис на ней, как камень на шее утопленника. Уже не прячась, Млада выпила ещё спасительного отвара. В баклажке его плескалось уже удручающе мало, хватить должно было на день — два, не более. Да и то, если пользоваться не расточительно.

— Что это ты там пьёшь, гостюшко дорогой, а со мной не делишься? — раздувая ноздри и вперив в Младу мутный взгляд, проговорил вдруг Дружина. Язык его уже слегка заплетался.

— Прости, хозяин, это моё лекарство, — сказала Млада. — Не для услады пью — для пользы.

— Дай-ка, — протянул мужчина волосатую руку. — Может, и мне полезно будет?

— Извини, немного его осталось, берегу, — попыталась Млада спасти остатки отвара.

Хозяин нахмурился. Его борода с нитями седины клочковато топорщилась, волосы липли к влажному от испарины лбу. Кулачище лежал на столе весомо и угрожающе. Если этакий треснет по столу, тот, пожалуй, разлетится в щепы.

— Неучтиво себя ведёшь, неуважительно… Слово хозяина — закон в доме! А ну, дай. Понюхать хотя бы, что за зелье.

Млада не хотела быть невежливой в гостях. Протянув Дружине баклажку, она полагала, что он только нюхнёт отвар или, на худой конец, чуть пригубит, но всё оказалось хуже. Хозяин взял да и опрокинул в себя всё до последней капли… Млада только по-рыбьи поймала ртом воздух, и её протянутая рука зависла, а потом обречённо упала на колени. Дружина крякнул. Его лицо перекосилось, сморщилось, как сушёное яблоко, и он принялся отплёвываться.

— Тьфу, что за дрянь…

Высунув язык, он корчил такие рожи, что рассмеялся бы кто угодно, только женщине-кошке было не до веселья. Без отвара она не протянет здесь и дня, а готовить новый — непросто: настаиваться он должен целую седмицу. Прерываться с заданием так надолго нельзя, просить отвар у других разведчиц — лишать их самих воздуха. Конечно, они поделились бы с ней, но им самим могло не хватить. Придётся срочно возвращаться домой, а она ещё не побывала напоследок в Зимграде.

— Эх, хозяин, ну что ж ты, — поморщилась она. — Зачем ты меня лекарства-то лишил?

— Да я думал, оно вкусное! — Дружина поскорее налил себе браги и обильно запил горькое зелье.

Но это оказалось ещё не всё. Отвар начал действовать, и глаза мужчины сперва выпучились, щёки надулись и выпустили глухое короткое «бху». Потом он уставился на баклажку, прищуривая попеременно то один глаз, то другой, то сужая в щёлочки оба.

— Эге… Это что ж такое деется? Гля! — и он ткнул пальцем в рисунок на боку сосуда. — Девка-то, девка! Живая! Ой!

Приподнявшись с места с таким видом, будто ему срочно надо выбежать по нужде, он пару мгновений страдальчески скрипел, а потом вдруг пошёл по горнице вприсядку — с топотом и возгласами.

— Эх… так твою растак! — пыхтел он, выкидывая замысловатые плясовые коленца, хлопая себя по ногам и растопыривая руки в стороны. — Ать! Ать! Едрёна оглобля!

Дико вращая глазами и сыпля ругательствами, он не то плясал, не то корчился в судорогах. Млада даже почти протрезвела: «Эк его проняло…» А Дружина съёжился в три погибели и зашёлся в кашле. С его губ закапала чёрная слизь.

На шум прибежала его жена. Всплеснув сухонькими руками, она воскликнула:

— Ой, матушки мои!