Осенними тропами судьбы

Тоска прочно опутала Дарёну тенётами: первой приветствовала её при пробуждении, тучей набегая на солнце, и последней желала ей спокойной ночи, целуя в закрытые веки. Во сне Дарёна с кудрявыми братишками бегала по высокой звенящей траве, наполненной неумолчной песней кузнечиков, слушала берёзовые сказки, вплетала в матушкины безвременно засеребрившиеся косы переливчатые бисерные нитки. Чудо-иголкой вышивала она на небосклоне родные лица; стежок за стежком, быстрой ниткой протягивала дорогу до дома, прямую и верную… Но стоило утру кинуть луч света в окошечко, озарив полки с бабушкиными снадобьями, как рассеивалось её воображаемое рукоделие, оставляя в сердце пронзительный, как прощальный журавлиный клич, след.

Цветанка, как могла, старалась порадовать Дарёну подарками: то отрезом тонкого, самого лучшего полотна на новую рубашку, то серёжками, то красными сапожками с кисточками да жар-птицами, то шёлковой лентой. К зиме Дарёна получила короткую приталенную шубейку и епанчу[4] с меховой опушкой, шапку и вышитые бисером рукавички. С каждым подарком глаза Цветанки смотрели на Дарёну всё нежнее, а пальцы так и норовили ущипнуть, вгоняя девушку в краску. Но взгляды и касания эти странным образом волновали Дарёну и были ей приятны, а озорной блеск васильковой синевы в ответ зажигал в её сердце светлый и жаркий огонёк. Она скучала и изнывала от тревоги, если не видела Цветанку хотя бы полдня, а каждое благополучное возвращение удачливой воровки домой грело и успокаивало душу.

«Бросай ты это дело, — убеждала её Дарёна. — Это сейчас тебе счастье благоволит, а ну как отвернётся? Несдобровать тебе. Иссекут спину плетьми, в колодки закуют и на площади посадят, без еды, без питья, воронам на расклевание!»

«Не бойся за меня, Дарёнка, — отвечала Цветанка, сияя ласковым взглядом. — Меня матушкин оберег хранит от всего. С ним я для врагов будто невидимая, и удача всегда со мной!»

С этими словами она приподняла рубаху и показала привязанные к поясу штанов бусы из красного янтаря. Дарёна давно уж хотела спросить синеглазую подругу, для чего она их там носит, да всё как-то стеснялась.

«Да и ничего другого я делать всё равно не умею, — заключила Цветанка. — А тревожиться ты брось».

Как настали холода, стала Дарёна беречь голос — не пела, а только играла. За зиму пришлось раз десять сменить струны на домре: лопались от мороза. Цветанка своих младших приятелей-сироток пускала на ночь в дом, чтоб не застыли на улице, да порой и днём разрешала им греться, если холод свирепствовал. К первому снегу она раздобыла им всем обувку и тёплые кожухи. Спали они вповалку на соломе, не раздеваясь, а днём, чтоб чем-то занять эту ватагу и самой развлечься, Дарёна обучала ребят грамоте. Способные и смекалистые осваивали науку хорошо, а кому-то она худо давалась. Таким, чтоб не отвлекали остальных, Дарёна давала бересту для рисования (бумагу в княжестве ещё использовали редко: дорогая была — привезённая из-за границы). Так и пережили они зиму.

Но вот кончилась власть Маруши над землёй. Светодар принялся развязывать снопы солнечных лучей, заготовленных с осени, да бросать их вниз. Дрогнули ледяные оковы, зажурчали ручьи, и земля задышала, оттаивая, а Дарёна с крылатой, влекущей в небо тоской на сердце смотрела на птиц: чудился ей в их радостном кличе привет от матушки… Хотелось раскинуть руки и броситься очертя голову в этот высокий и холодный, безоблачный простор, но земля держала крепко. Закрывая глаза, так и видела Дарёна, как матушка в накинутой на плечи длиннополой шубе выходит на крылечко, под заросший сосулечной бахромой навес. Яркое весеннее солнце заставляет её щуриться, блестит на пушистых метёлочках ресниц. Крыльцо поскрипывает под её сапожками, а следом вприпрыжку бегут Радятко с Малом. Ребята бегают и резвятся, проваливаясь в ноздреватый, похожий на ледяную кашу снег, а во влажных тёмных глазах матушки отражается то же самое небо и те же птицы. Губы её шевелятся: «Летите, уточки… Отнесите привет Дарёнушке… Скажите ей, что где бы ни носила её судьба, мысли мои всегда с ней».

Наверно, оттого и песни, которые сочиняла Дарёна в последнее время, не веселили слушателей, а заставляли задуматься и вздохнуть. А однажды она порвала струну и застыла столбом, глядя на солнце, покуда немигающие глаза не переполнились яркой болью. Народ как шёл мимо, так и продолжал идти, и никому не было дела до того, почему она плакала, прижав ко лбу шейку смолкшей домры. И вдруг кто-то подскочил и схватил её за плечи.

«Дарёнка! Ты что?»

Это Цветанка, в короткой зелёной свитке и новых сапогах, выскользнула из равнодушной толпы и подбежала к ней. Бережно согревая руки Дарёны своими, она с тревогой и нежностью заглядывала ей в глаза.

«Что ты плачешь? Обидел кто?»

Дарёна только мотнула головой. Тёплые слёзы катились по холодным щекам, а пальцы Цветанки вытирали их.

«А что тогда? Ну скажи, не рви мне душу!»

Поймав глазами ещё немного солнечной боли, Дарёна снова зажмурилась.

«Ничего… Струну вот порвала».

Цветанка грустно покачала головой, сжимая запястья девушки.