Осенними тропами судьбы

«Да вижу, не в струне дело. Скажи мне, Дарёнка, как твою печаль унять? Что мне для тебя сделать?»

Что могла Дарёна ответить? С трепетом в сердце она смотрела на синеглазую воровку сквозь пелену слёз, а лицо той вдруг приблизилось, и её губы горячо накрыли рот Дарёны. В груди у девушки что-то резко лопнуло, как только что порванная струна, а потом тепло и золотисто расцвело, вырастая причудливыми узорами. Ноги ослабели, а душа рванулась в небо. Поцелуй кончился. Твёрдо сжатые губы Цветанки безмолвствовали, но взглядом она пожирала лицо Дарёны с тоской, страстью и какой-то шальной болью. Народ шёл мимо…

«Идём отсюда», — сказала Дарёна, хватая Цветанку за руку.

На какой-то безлюдной улочке, среди талых сугробов, на тревожно-сыром весеннем ветру Цветанка прижала к себе Дарёну так крепко, что у той стеснилось в груди дыхание. Одной рукой сжимая домру, другой Дарёна скользнула по зелёному сукну свитки, обняла синеглазую подругу за шею и потянулась к ней лицом. Сердце притаилось, боясь своим стуком спугнуть то, что готово было вот-вот случиться, в ушах тихо гудел ветер… Закрыв глаза, девушка ощутила щекотное тепло дыхания, а потом её губы утонули в мягкой влажности.

Потом они шагали рядом по волглому снегу, потрясённые и взволнованные… Сначала — в звенящем и натянутом, как золотая нить, молчании, а затем Цветанка, забежав вперёд и пылко стиснув руки Дарёны, спросила:

«Ты будешь моей?»

Васильковое пламя её глаз и невыносимо опаляло нутро Дарёны, и дарило ей мучительные, но сладостные крылья.

«Я уж давно», — начала она. Не договорила — зарделась.

Она не задавалась вопросом, правильно ли это. Матушкины сказки о женщинах-кошках убедили её в том, что на свете бывает по-разному… А Цветанка, придушив её ещё одним поцелуем, от переизбытка восторга прошлась по снегу колесом и заливисто рассмеялась. Глядя на её выходки, Дарёна и сама не удержалась от смеха. Её наполнял тихий свет радости.

…Чистые после бани, они переплели пальцы под старым волчьим одеялом; слушая дыхание друг друга, ждали, когда за пологом угомонятся и уснут на соломе ребята. Хлебнувшая браги бабуля уже похрапывала на печке, а в окошке светилась тонкая улыбка месяца. Морозец прихватил талый снег, покрыв его хрусткой ледяной коркой. Ходить стало скользко…

Запах волос, промытых отваром корня мыльнянки, шаловливая рука под рубашкой, воспоминание о белых полушариях ягодиц на банном полке. К правой пристал берёзовый листик. Изгиб спины, трогательные ямочки на пояснице.

«Цветик… Ох… Ребята ещё не уснули».

«Уснули».

Грудь Цветанки — совсем небольшая под ладонью Дарёны. Мягкая, шёлковая кожа, распаренная и впитавшая древесно-свежий запах мочала, берёзы и отвара мыльной травы. Худые ключицы, ямки над ними. Горошинка сосочка. Впадинка пупка. Кучерявые заросли…

«Ой…»

«Тише».

Сначала одуряющий пар и блеск очищающейся, дышащей всеми порами кожи, потом — резкий, обжигающе-бодрящий холод воды, от которого помимо воли вырывался крик. А теперь — блаженное тепло под одним одеялом и светлая улыбка месяца в зябкой синеве окна.

Яблони в садах уже оделись в духмяное бело-розовое кружево, когда тихому весеннему счастью пришёл конец. Возвращаясь домой с базара солнечным днём, Дарёна заметила, что за ней увязался Ярилко — один, без своей лихой братвы. Отдуваясь под тяжестью корзины со снедью, Дарёна опасливо поглядывала через плечо. Конопатый щёголь шёл как будто по своим делам, но натянутая струнка внутри подсказывала, что это лишь видимость. Куда бы Дарёна ни свернула, Ярилко не отставал. Если и правда каждый из них шёл сам по себе, не могли же их дороги так совпадать! Это неспроста…

Наконец девушке это надоело. Остановившись, она повернулась к Ярилко и в лоб спросила:

«Чего тебе надо?»

Тот, по своей привычке пожёвывая травинку, подошёл с ухмылкой на щекастой роже.

«А что, и проводить тебя нельзя? Вдруг кто обидит?»

За забором шелестел яблоневый сад, ветки свешивались через ограду и роняли под ноги белые кружочки лепестков. Тихая улица, травка, проросшая в щелях между досками настила, почти летняя ласковая теплынь, жёлтые головки одуванчиков… Это был бы дивный день, если бы не прилипчивый Ярилко.

«Да кто меня здесь может обидеть? — хмыкнула Дарёна. — Разве что у тебя ума достанет».

Ярилко не обиделся на неприветливый ответ, только расхохотался, оскалив ряд крепких ещё зубов, лишь слегка прореженных в драках, а потом взял да и схватился за ручку корзины. Дарёна, пыхтя и пища, не отдавала — вцепилась в своё добро мёртвой хваткой. Щёки горели, солёную влагу обдувал ветер, холодя глаза. Парень тянул так сильно, что её ноги, как ни упирались в землю подле забора, а всё равно скользили.

«Дурёха, я ж помочь! — беззлобно сказал Ярилко. — Донести до дома. Тяжело, небось».

«Пусти, сама донесу, — глухо пробурчала Дарёна. — А то ещё украдёшь».

Отделаться от Ярилко не получилось: он проследовал за ней до самого дома. Положив ладонь на дверную ручку, Дарёна сказала:

«Проводил — спасибо. А теперь ступай, куда шёл».

Парень, обжигая её немигающим, пристальным взглядом, ответил:

«А я к тебе и шёл».