Осенними тропами судьбы

«Прекраснее её нет на свете никого, — проговорила она. — Кудри русые спускаются на плечи, точно волны шёлковые, обрамляя белый высокий лоб, на котором самоцветами сверкает венец княжеский. Брови — высокими гордыми дугами, будто из собольего меха, а глаза — светлее неба летнего. Сверкают они синими яхонтами, прямо в душу заглядывают. И страшно от их взгляда становится, и радостно, и такой трепет охватывает, что и словами не выразить! Уста — как камень-червец, алые. Коли сомкнуты они сурово — на том же месте умереть хочется, а когда их улыбка тронет — на душе словно птицы поют. Всеми науками и премудростями княгиня владеет лучше всех подданных, исцеляет одним прикосновением руки, и даже оружейные хитрости ей подвластны. Меч свой она сама себе выковала и тайным волшебством впустила в него великую силу своей земли…»

Воодушевлённо сверкая очами, матушка описывала княгиню так, будто видела её сама. А между тем всё, о чём она рассказывала, случилось так давно, что в подсчётах запутаешься… Князь Вранокрыл на тот момент правил уже двадцатый год, до этого тридцать лет продлилось княжение его отца, дед был у власти сорок, а речь шла о прадеде!

«Дочери Лалады живут по триста лет, — объяснила матушка. — Когда разразилась та война, Лесияра была ещё молодой правительницей. Она и по сей день правит своим народом…»

Много чего ещё рассказывала маленькой Дарёнке матушка. Обладая таким долголетием, женщины-кошки, конечно, намного переживали своих жён, хоть и могли продлевать их жизнь своей целительской силой, сохраняя им молодость и красоту до столетнего возраста. Если Марушиным псом человек мог стать от раны, нанесённой этим оборотнем, то дочерью Лалады можно было только родиться. Таковы уж сущности богинь-сестёр, говорила матушка. На то она и Маруша, чтоб творить себе подданных при помощи боли и страданий, когда одно живое создание калечит другое, тогда как новые женщины-кошки появлялись от светлого чуда — любви двух существ. И в полной мере силу Лалады новорождённая малышка могла получить только при условии, если её родительницы испили из чаши истинной любви.

С самого детства Дарёна бредила этими преданиями, очарованная до глубин души. Мечты о встрече хотя бы с одной с женщиной-кошкой жили в ней, то погружаясь в дрёму, то пробуждаясь с новой силой. Эти чудесные, совершенные создания пленили её до светлой тоски в сердце, как далёкая сказка… Да, та самая, призрак которой она ощущала возле себя время от времени, забредая в лес, и которая бесшумно вошла в спальню чёрной, текучей тенью с ярко-голубыми огоньками глаз.

После можжевеловой бани Дарёну властно поглотила тьма дрёмы, пушистая и тёплая, как кошачий бок. Плутая по запутанным тропкам снов, от одной сказки к другой, ведомая до боли родным блеском матушкиных глаз, девушка вдруг вынырнула на поверхность, обратно к яви. Впрочем, это больше походило на некое пограничье меж сном и явью: хоть разум Дарёны и пробудился, а глаза стали видеть, но тело оставалось неподвижно-чужим, не повинуясь повелениям воли. В ночном полумраке на полу лежало пятно лунного света, проникавшего в окошко, и Дарёна цеплялась за него, как за единственную опору, которая могла помочь ей выбраться из оцепенения. Цеплялась не руками — взглядом и мыслью, стараясь прогнать странное окаменение тела и снова нащупать те крючки, за которые, как ей казалось, душа к нему крепилась. Крючок за крючком, петелька за петелькой — и вот, пальцы на руках пошевелились. Онемевшая плоть начала оживать, снова ощущался стук сердца и ток крови в жилах.

И вдруг дверь комнаты тихо скрипнула и отворилась. Едва начавшее биться сердце Дарёны вновь замерло, обледенев: вошёл явно не человек — словно кусок чернильной тьмы ожил и текуче просочился в спальню, поблёскивая двумя голубыми огоньками глаз. Он приближался мягко и неслышно; на лунное пятно света наступила широкая чёрная лапа, показались на миг очертания усатой морды, атласный блеск шерсти на боку зверя тягуче проскользнул мимо окна, а напоследок луна серебристо выхватила из мрака пушистый хвостище. Исполинская чёрная кошка с голубыми глазами запрыгнула на постель к Дарёне — благо, места было много. Девушка зажмурилась…

Тишина… Тёплое дыхание и щекотное прикосновение к лицу — то, вероятно, были кошачьи усы. И вдруг — словно бы чей-то голос в голове:

«Не страшись, Дарёнка, не бойся. Это я».

Сухая пахучая трава похрустывала в тюфяке под напружиненными лапами тяжёлого зверя, которыми он мял постель, устраиваясь рядом с Дарёной.

«Открой же глаза, взгляни на меня, — ласково уговаривал голос в голове. — Не опасайся меня в зверином облике, я лишь телом кошка, а разумом — человек».