Осенними тропами судьбы

Милорада, томная и луноликая, возлежа на богатой постели и теребя пальцами кончики своих толстых, блестящих кос длиною ниже пояса, уговаривала:

«Да полно тебе, Цветик! Батюшка в отъезде; кто нам что скажет? Ну, если хочешь, я велю подать тебе мужское платье, и будешь не девица, а отрок! А что? Вот потеха-то будет!»

Вышло и правда потешно: в щегольском мужском наряде, с убранными под шапку волосами, Цветанка лихо выбивала дроби каблуками в спальне купеческой дочери и частым горохом сыпала песенку за песенкой, да такие, что у Дарёны пылали уши. Откидываясь на подушки и хлопая в ладоши, Милорада звонко хохотала, и её круглые щёчки-яблочки покрывались наливным румянцем, а большие карие глаза блестели озорными щёлочками. Девичий смех прыгал бубенчиком по комнате, а на оконце хвостами диковинных птиц горели морозные узоры. Против этих увеселений была только мамка Сорока — грузная и грудастая, высокая бабка, с детства нянчившая Милораду. Однако сколько ни ругалась, сколько ни бурчала мамка, сделать она ничего не могла: выросшая девица проявляла барские замашки и запросто приказывала своей старой няньке выйти вон. Той оставалось только грозиться:

«Вот приедет батюшка — всё-ё-ё расскажу про ваши непотребства!»

А купеческой дочке было всё нипочём. Забросив рукоделие, она восхищалась ловкостью, с которой Цветанка носила мужской наряд, а однажды, томно вздыхая, сказала:

«Ох, Цветик… Была б ты парнем — убежала бы с тобою на край света!»

Цветанка, молодецки заломив набок шапку, с шальным блеском в глазах подыграла:

«И не говори, госпожа моя! Сама б тебя украла — красавицу такую! Вот только к роскоши ты сызмальства привыкла — стала б жить со мною скромно?»

Опустив пушистые ресницы и теребя бисерные нити накосника[15], Милорада с забавной важностью заявила:

«С тем, кто мил мне, стала бы жить и в землянке».

Глядя на её богато расшитый золотом и жемчугом замшевый башмачок, выглядывавший из-под подола, Дарёна подумала: неужто и правда стала бы? Эта балованная, привередливая красавица как-то не представлялась ей в той нищей землянке, где они жили с Цветанкой и бабулей. Вставать чуть свет, таскать воду, топить печь… Обжигая руки, доставать с пылу-жару грубый хлеб из ржаной муки пополам с отрубями. Полоскать в ледяной воде бельё. Хм…

А Милорада, мечтательно глядя сквозь сказочный ледяной узор на окне, подпёрла рукой подбородок. Её глаза, похожие на мокрые ягодки ежевики, потупились, а скулы зарозовели от какой-то мысли, которую она смущалась высказать.

«Цветик… А ты уже целовалась?» — решилась она наконец.

«Да, моя госпожа», — с усмешкой ответила Цветанка.

«А я — нет, — вздохнула купеческая дочь. И пытливо вскинула ресницы: — А как оно?»

Глаза Цветанки отразили морозный блеск узоров на стекле.

«Словами это не описать», — проговорила она задумчиво.

«А покажи», — попросила вдруг Милорада, зардевшись.

Нутро Дарёны сначала будто стиснули калёные щипцы, а потом внизу живота разлился холод. Цветанка бросила на неё извиняющийся взгляд: мол, не серчай, ничего не поделаешь. Желание благодетельницы и госпожи — закон. Милорада же тем временем, с широко распахнутыми от ожидания глазами, вытянула шею… Тёмные косы, атласно блестя и переливаясь бисерными нитями, ниспадали по золотому шёлку, алый рот приоткрылся, и Цветанка, окинув всю эту прелесть ласковым взглядом, склонилась к ней. Пухлая нижняя губка Милорады по-детски оттопырилась, и бойкая исполнительница неприличных песенок с лучиками улыбки в уголках глаз нежно прихватила её своими, а потом с нескрываемым наслаждением глубоко впилась поцелуем в свежий девичий ротик. Дарёна больше не могла на это смотреть.

Она не помнила, как оказалась посреди двора без шубы. Жгучие объятия мороза, белый туман изо рта, сразу же оседающий ледяной сединой на ресницах. А сердце — просто мёртвый кусок угля…

«Дарёнка, ну ты что?»

На её дрожащие плечи опустился полушубок. Зима трясла седыми космами — равнодушная старуха с бельмами на глазах. Белой молнией она ударила в душу Дарёны, превратив её в глыбу льда…

«Не трожь меня…» — Зябкий туман с губ, холодное окаменение плеч.

«Дарёночек, ну попросила она… Что с того? Девка не целованная ещё, вот и захотелось попробовать, а не с кем: женихов покуда нет. Тьфу! Да у неё губы — горше полыни! А твои, моя касаточка, самые сладкие для меня».

Слова Цветанки говорили об одном, но Дарёна видела совсем иное: целовалась воровка с хорошенькой купеческой дочкой с явным удовольствием. Неужели эти глаза лгали? Из них веяло ледяной синевой зимнего неба, а красивые признания ложились на душу изысканнее морозной росписи… Пригреет солнце — и растает она.

Но Дарёна простила. Она многое прощала синеглазке: и поцелуи чужих губ, и неистребимую склонность к воровству, и голос, казавшийся ей намного лучше собственного. В их паре Цветанка затмевала Дарёну. Люди слушали её, смотрели на неё и денежку платили тоже ей. Но… Лучший кусок Цветанка всегда отдавала подруге, сама готова была спать на голом камне, но Дарёну устраивала в тепле и удобстве, а за обиду, нанесённую ей, отплачивала и хлёстким словом, и кулаком.