«Милка всё время придумывала мне испытания. Я должен был доказать, что люблю её по-настоящему. Я уже ходил ночью на кладбище — без обмана. Наутро мы с Милкой отправились туда вместе. Нашли недалеко от входа могилу Гехтмана (а мне ночью казалось, она на другом конце), над которой высился целый разрушенный дом, и приложили на место кусок унесенного кирпича — он точно подошёл. Это было доказательство… но Милка даже не обрадовалась, а просто сказала: „Знаешь, Додик, я даже ни капельки не сомневалась, что ты меня не обманываешь!“ Приятно, конечно, такое слышать… но, вообще-то, обидно. Хоть бы обрадовалась немножко — ну, просто для меня!.. Потом я выучил за одну ночь поэму Михаила Юрьевича Лермонтова „Мцыри“. Это мне вовсе не трудно было, только очень душно под одеялом, и батарейка в фонарике кончалась, а другой у меня не оказалось. Я эту, не новую, выменял у Жоры за целых пять зарядов для пугача. И ещё мне так было жалко — просто всю поэму эту насквозь, с первой строчки, непонятно даже почему… но она так написана, что я просто задыхался — плакать хотелось… так что её учить и не надо было — все слова сами застряли в голове, потому что лучше по-другому и не скажешь. Я потом не мог заснуть и до утра думал: откуда Михаил Юрьевич Лермонтов знал, что надо именно эти слова написать? Удивительно просто. А Милка опять ничуть не удивилась, когда я ей всю без запинки рассказал. Она и не расстроилась даже за Мцыри — я думал, она расплачется. Она вообще любит плакать. А она только сказала: „Ты сегодня какой-то совсем дохлый, Додик!“ Попробовала бы сама не спать всю ночь! Но я ничего не возражал, только пожал плечами — и всё!.. Чего только не было: и по снегу я вокруг всего забора бегал босиком, но, правда в пальто. И на берёзу долез до развилки, где беличье дупло… я уже на краю крыши сарая стоял, но Милка сказала, что если прыгну — всё: дружбе конец. Я не стал прыгать, потому что она объяснила, что ей калека-муж не нужен, а она всё равно когда-нибудь за меня замуж выйдет.
И вот теперь она мне так ласково сказала: „Додик, ты совсем не умеешь целоваться…“ — что я просто весь размяк и ответить ничего не мог. Хотел спросить, где она научилась, но, слава Богу, горло пересохло, и только захрипел не пойми что, а она начала меня учить, и так сладко было, так я уплывал куда-то — не знаю, куда, потому что глаза сами закрывались, и я ничего не видел, а, когда возвращался, только чувствовал Милкино дыхание на своём лице и ладошку горячую на шее… всё так получилось не нарочно, испытание это. Мы с ней всё же отправились погулять в Овражки, хотя все знали, что там шпана, и даже уголовники живут после амнистии. Они оттуда по всей округе бегали грабить. Говорили, что там банда, что милиция туда не суётся. Но мы пошли… и нарвались, конечно, на самой опушке леса, уже совсем за деревней… Если бы наши родители узнали, что мы туда пошли гулять! Даже страшно подумать, что было бы! Но мы пошли… а деревенские нам вышли, так не торопясь, навстречу и встали. Мы поняли, что дело плохо. Тоже встали. Я шепчу Милке: „Назад не беги! Там деревня! Давай вбок к железке!“ Она на меня посмотрела и незаметно глазами сделала, что поняла… а потом через секунду, как рванёт!.. И тут меня кто-то надоумил будто, что если я следом побегу, они нас догонят запросто! Тогда берегись! И я дунул что было сил в другую сторону, через поле… они даже растерялись… на две секунды, может, но Милка уже была далеко, выскочила на ровное место, усыпанное галькой вдоль железнодорожного полотна, а там люди ходили к станции… может быть кто, как раз и проходил бы, в общем, защита!
Тогда они рванули за мной! Надо же было им зло сорвать!.. Но меня они догоняли долго, что-что, а бегаю я действительно будь здоров! Не зря на БГТО тренировался и первое место в школе занял по средним классам!.. Но сзади кто-то мне наступил на пятку, и я прямо лицом в траву. Нос расквасил и только почувствовал, как мне мыском в поддых дали… а потом сразу стало темно и ничего не больно, и не помню, что было… очнулся, потому что очень жарко стало голове — солнце сверху пекло — и страшно больно затылок… а лежал, как упал, лицом в траву, а когда повернул его на одну щеку, увидел рядом Милку, вернее её коленки, она рядом на корточках сидела и причитала: „Ну, Додик, ну, миленький, ну, пожалуйста…“ и ещё всякие слова, которые потом меня всю жизнь мучили и мучают. Никто никогда больше мне так ласково не говорил — как… как будто даже она не говорила, а перекладывала из себя в меня, как она меня любит… ну…
Голова у меня очень кружилась и тошнило. Пока мы дотащились до пустыря — сто лет прошло. Я думал, не дойду. А там Милка меня стала в порядок приводить — кровь под носом платком каким-то вытирала мокрым, голову смачивала — целую банку воды из родника притащила. Лицо мне тоже умыла и просила не крутить резко головой — откуда она всё знала!?. А когда поняла, что я живой и ничего, стала меня целовать. Сначала в щёку поцеловала, а потом, как совсем взрослая, прямо в губы — крепко, крепко… и сказала, что я спас её, потому что если бы эти газлонем её схватили, то всю жизнь бы ей испортили — так я и не понял тогда, почему… ну, а потом она на меня стала сердиться, что я не умею целоваться — она всегда сердилась, если я чего-то не умел, — и начала как следует меня учить… больше никогда я так здорово во всю мою жизнь не учился…»
