Ощущение времени

«Неужели я так глуп и малообразован, что должен был потратить столько лет, чтобы прийти к общеизвестному?!» Он был повержен. И неужели борьба бесполезна? Столько примеров приспособленчества и лизожопства! Этот «писатель», который ради бездарных детских повестушек отказался от национальности и так отвратительно потеет, боясь, что его разоблачат и кричит, что он русский… разве он один? За миску чечевицы!?.. Сильный не боится — напрягается и готов к защите. Слабый со страху кричит и крушит, чтобы все убедились в его могуществе!

Что ж это таким криком наполнена страна?! Сколько лет! Валили на Сталина. Восстановили ленинские нормы… какие нормы? Убивать попов? «Чем больше, тем лучше для дела пролетарской революции»! Судить поэтов за тунеядство? Генералов за правду о войне и мире? Кромсать евреев за сионизм и заговор!.. Душить за то, что родился в пятницу, а не во вторник?!

Подачками покупать лучших поэтов и писателей? Ой, лучших ли? Учить гениев, как писать музыку, травить медиков страхом, кормить липой обывателя и гонять за сосисками и маслом самолётами в Москву с Урала?!

Всё вдруг стало выстраиваться в одну линеечку, и только всё больше тяготило душу — даже не грандиозность открывшегося обвала… ему показалось, что он так бездарен и мелок в этом стонущем между жерновами мире, что вообще никому не нужен, что давно глух и слеп, или так и не прозрел с детства. «Тогда зачем я здесь и кому нужен? Лёнька мечтает вырваться на свободу и, если не обогатить мир, так открыть ему, что с помощью его АСУ действительно благополучное завтра значительно ближе… Вера мечтает рассказать людям, как огромен и прекрасен мир… даже страданий… Шопена, потому что там человек достигает таких высот духа, где страдание чище и благостнее радости. И она всем покажет, как прекрасен человек… тот парень, которого засудили в Питере, открыл бы своим соотечественникам ширь и глубь английских поэтов, а ему заткнули рот лопатой на семь лет. За что? И сможет ли он выбраться из ямы, в которую брошен и где нет света? А он со своей Милкой кому нужен? Новое „Детство“? Хватит Толстого — и одного и второго, и Михайловского, и Горького и Кассиля… и… а зачем они все пишут после Пушкина, Тютчева и Пастернака?.. Пишут в стол! „Жизнь и судьба“. Зачем же уж Борька Иванов, когда напьётся, клянёт власть, которая ему всё дала? И хочет дать ещё больше, а он не берёт! Не берёт и презирает её. Не берёт, потому что… почему?..»

Страх. Страх. Страх. Кто чего боится…

Ему привиделся лист. Большой, просвечивающийся каким-то бедным мерцанием позади его поверхности, лист со стержневыми изломанными жилами, утолщающимися чуть-чуть в местах, где от них ответвляются жилки. И те тоже прихотливо и густо тянулись, утолщаясь и давая ход ещё более мелким… они были бурые в тёмно-зелёном пласте и, казалось, пульсировали, питая этот пласт, и в каждом капиллярчике, до которого наконец утончалась стержневая жила, начинающаяся у черенка, пульсировал, повинуясь чьей-то воле, страх… непонятно было, к чему этот лист прикреплён, но он был необъятен, непробиваем, неколебим и неуязвим — ему не страшна никакая засуха, никакие ветра — этой питательной среды, страха, в мире столько, что он смело испаряет её и от этого только плотнеет и тучнеет. И свет всё труднее пробивается сквозь зелёную толщу. И всё незаметнее жилы. И всё могучей и бессмертней лист.

Додик чувствовал, что в воздухе стало меньше молекул. Он стал разреженным — воздух! Да. И не потому, что он взобрался высоко. Наоборот. Он засыпан. Придавлен. Беспомощен. И не знает, куда идти. Зачем вообще идти…

Он тащился по улице и бормотал:

С детьми играли мы в саду.
Лепили мокрый снег.
Вдруг у прохожих на виду
Встал снежный человек.

Он выше и плотней меня,

Солидный и с брюшком.
Но я не прожил бы и дня
С таким замёрзшим ртом…