«Я не видел Милку целую неделю. Впереди была суббота. Родители решили, что в новую школу надо идти с понедельника. Значит, я опять не увижу Милку, а там…
Вечером я улизнул из дома, сказал, что пойду к Шурке через улицу и поделаю пропущенные уроки. Было уже холодно. Даже когда я обнимал ствол берёзы ногами, чувствовал, какой он холодный. В третьем ряду от земли я выбрал ветку потолще и стал осторожно пробираться по ней, как белка. На середине остановился, оседлал её и обвязал концом нитки, смотанной с катушки. Потом отпустил нитку подлиннее, прикрепил на самый конец согнутый гвоздь сильно ржавый, чтобы нитка по нему не соскользнула, убедился, что он повис и не достаёт земли, и тогда бросил катушку в густую пожухлую траву.
Я уже спускался по стволу, когда кто-то приоткрыл дверь. Я замер и прижался к стволу. Всё равно меня было видно… но это если вглядеться… а если не шуметь и не двигаться, кому это надо всматриваться… я услышал, как Пуриц кашляет и зовёт: „Асе! Асе!“ и дверь снова захлопнулась.
Последнее время мне ужасно не везло. Что ни делал — всё поперёк получалось… и драка эта, и педсовет, и исключение… и теперь предстоящая новая школа… у меня даже неуверенность появилась от невезучести — за что ни возьмусь, совершенная ерунда получается… но на этот раз мне уж очень хотелось, чтобы всё обошлось… сейчас я спущусь до земли и спрячусь за сосной, которая подальше от дома, и ствол у неё потолще… а потом оттяну ниточкой гвоздь и буду ждать, когда в Милкиной комнате загорится свет, тогда я отпущу натянутую нитку, и…
Дзыннннь… Милка отодвинула занавеску. Было уже очень поздно, наверное. Я боялся, что родители пойдут меня искать, не обнаружат, и тогда вообще кошмар… даже страшно подумать, что будет… но Милка уже шарила взглядом по двору и, конечно, ничего не видела… тогда я мигнул фонариком через синее сигнальное стёклышко, батарейка давно еле-еле дышала, но всё же она заметила и наверняка поняла, что это я, — ни у кого больше не было синего стёклышка в фонарике, и я при ней сказал Лёхе, что ни за что его ни на что не сменяю, потому что он отцовский и с войны.
Она тихонько приоткрыла левую створку и высунула голову за занавеску… а я уже стоял тут, на завалинке и, когда Милка положила подбородок на подоконник, чтобы меня лучше рассмотреть, мы просто почти уткнулись лицо в лицо.
— Я всё знаю, Додик, — зашептала Милка, — ты совсем с ума сошёл… что теперь будет?!
— Ничего, — я постарался сказать это, будто мне всё равно.
— Ты что же, теперь будешь за линию в школу ходить?
— Конечно. Только с меня уже слово взяли, что не через рельсы, а под землёй.
— Фу, — Милка даже зажмурилась, — там всегда кошками воняет… и очень опасно! Мама никогда меня одну не отпускает даже к тёте Фире.
— Это девчонкам опасно… а мне што! — я старался не показать Милке, как мне противно, что там воняет кошками, и как мне тоже страшно там ходить, особенно когда этот пьяный безногий на каталке сидит, свесит голову и только и бормочет: „Жиды проклятые!“ Это я с Генкой мог подраться насмерть, чтобы отомстить ему за „жидовскую морду“, и меня исключили, а с танкистом всё было вообще непонятно… он же на фронте ноги потерял… значит, меня защищал тоже, а теперь орёт всё время и обещает всех перебить… только бы товарищ Сталин дал приказ… он и песню переделал, чтобы удобнее орать было… с музыкой-то громче получается: „Товарищ Сталин, только дай приказ! Товарищ Сталин, всех прикончим враз!“
— Додик, Додик, мне холодно… ты приходи завтра после уроков.
— Я не пойду в школу, Милка… я с понедельника…
— Ну что ты наделал! Не мог потерпеть что ли, чтобы хоть не в школе драться… и вообще на дурака не обращать внимания…
— Не мог, — сказал я правду. — Он меня как обозвал, мне так горячо стало, и я, как ошпаренный…
— Ага! А посмотри теперь, какой у тебя синячище… он даже чёрный… ни носа, ни глаза…
— Это свет такой, Милка.
— Ага, свет! — она очень недоверчиво рассматривала меня и даже занавеску отодвинула.
— Ну, и что! — не вытерпел я. Мне очень обидно стало, что она сомневается в моей победе. — Я его так отделал!
— Ещё бы! Тебя и оттащить-то не могли, пока физкультурник не пришёл… и то хорошо, а то бы ты задушил его, и тебя бы в тюрьму посадили.
— Ну и пусть… — мне почему-то вдруг стало всё равно… раз уж Милка меня осуждает! Всё равно теперь… точно… дрянь одна получается у меня в жизни… всё поперёк…
— Додик, Додик… знаешь… а мама сказала как про тебя?!
— Про меня??? — я так удивился, что чуть не слетел с завалинки, выпрямился для равновесия, трахнулся теменем об угол приоткрытой створки окна и присел от неожиданности, так что Милка не видела меня и очень заволновалась.
— Додик, Додик, ты где? Додик, ты опять убился?
— Ничего я не убился! — я снова поднял лицо до подоконника… голова гудела. Руки совсем озябли держаться за наличник, и глаза были полны слёз. Я вовсе и не плакал. Может, от холода, может, от боли… они сами… кто его знает.
— Про это все говорят… как ты дал ему… что ты думаешь, тебя похвалит кто-нибудь? Но мама так сказала „А мишигинер!“, что сам понимаешь, когда ругают, так не говорят.
— Я пойду, Милка… а то мне опять попадёт дома… — я вдруг почувствовал, что пришёл конец моим невезениям, если Асе-хунт так сказала!
— А отец тебя бил? — робко поинтересовалась Милка.
— Ты что!? Милка! Он никогда не бьёт меня… мама плакала… она за мой глаз, наверное, боялась.
— А отец? — Милка даже высунулась из окна.
— А он пальцем ткнул мне в грудь и сказал: „Запомни, этим ничего никому не докажешь!“
— И всё?
— А что ещё?
— Пуриц бы орал на весь посёлок! — вздохнула Милка.
— А он утром надел все ордена и пошёл в школу, а меня не взял — велел сидеть дома и ни ногой… ну, я пойду.
— А завтра тебе гулять можно?
— Наверно, можно… только завтра суббота… если недалеко от дома…
— Тогда я сама приду… иди, Додик, иди.
— А Генку тоже исключили, — сказал я, соскакивая с завалинки, — и ребята говорили, что отец его так драл, что вся улица слышала…
— Вот видишь! — сказала Милка укоряюще, но у меня уже не было времени разобраться, в чём и кого она укоряла.
— Конечно, — возразил я. Должен же был я ей сказать самое главное, — все видели, как он нож вытащил.
— Нож! — взвизгнула Милка и рванулась сквозь окно. — Нож, Додик?!
— Перочинный, конечно… но большой… знаешь, такой железный с двумя лезвиями, что на станции в культтоварах… я хотел себе купить тоже… а теперь не буду.
— Правильно, Додик, не надо, не надо! — сзади Милки, наверное, какой-то шум раздался, и она отскочила назад, а я тоже спрыгнул с завалинки и сразу за угол дома… хотел сдёрнуть нитку с гвоздём, а потом решил: вдруг ещё пригодится…»
