Ощущение времени

— Ленка с пацаном у тёщи… заготовки, сам понимаешь! А я сколотил бригадку небольшую… а ты тут как тут… тебе ж на службу не надо — вот и поживёшь у меня, помотаемся вместе по местам твоим любимым… повыступаем, почитаешь… — Николай балаболил без умолку. Додик знал, что это нарочно, он чувствовал, как хорошо, легко ему становится, как распускается у него внутри нервный клубок, сжатый, как плетёный хоккейный мяч. Так бывало только в детстве, когда мама подсаживалась вечером на край постели и молча гладила по спине… всё распускалось в нём, и напряжение стекало куда-то вниз, далеко, безвозвратно… тогда все огорчения, страхи, печали отодвигались неслышно и волшебно, а потом и вовсе исчезали… Он закрывал глаза и оказывался в жёлтом бумазейном пространстве с мягким, чуть подрагивающим светом. Это тихое моргание почему-то делало всё живым и достоверным, хотя ясно было, что он в волшебной стране, где можно пожелать чего только хочешь, и всё тотчас же исполнится — пройдёт обида, утихнет боль, слепится разбитая чашка, и друг поверит, что не ты его предал.

Храм стоял без головы, он потерял её давно, в пору бурных разоблачений веры новой властью. Четыре пенька восьмериков по углам на месте срубленных куполов окружали пустое пространство посредине. Стены почернели, и казалось, старый комод брошен на землю вверх ногами, да и забыт каким-то Големом в этой чаще на берегу реки. Дрожали и шли мелкой змейкой вертикальные линии его отражения в тёмной прибрежной воде. У ближнего берега, на котором стояли двое, вода светлела и тут, где Устье, вливалась в могучую русскую реку. Додику казалось, это самое красивое и самое тихое место на свете. Даже ветер не шумел в деревьях, а только расчёсывал их ветви, а потом опускался на крутые берега речушки и гладил высоченную крапиву, забившую малинник. От смешанного пряного запаха напечённого солнцем перезрелого бурьяна и водной прохлады голова кружилась, расстояние до дальнего берега необыкновенно сокращалось. Казалось, наклонись чуть вперёд с обрыва — и, как мост, перекинешься через стремнину и упрёшься головой в шершавый кирпич стены обезображенного храма.

Но даже в этом следе варварства поругания и запустения таилась тишина покоя.

Они долго молчали. Всё было сказано, рассказано, переговорено, и это слияние их молчания с окружающим так ясно внушало ответ на вечный русский вопрос «Что делать?» — Ничего. Как оно ведётся здесь спокон веку… Всё в Божьей власти — и терпи… молча… вот течёт вода невесть сколько веков и ещё течь будет, и унесёт твой след на себе, как этой порушенной церкви, правды, веры, и когда-нибудь всё само собой переменится, а сколько ни старайся — пустое… и суете этой нет предела… а пришёл сюда — так учись у вечности вечному, мудрому и святому.

Молча сидели они на тёплой земле, свесив ноги с песчаного обрыва на склоне берега, и смотрели, смотрели на воду… природа учила и лечила их, как делала это всегда со всеми, не разделяя на правых и виноватых… это молчание было им обоим понятнее всякого разговора… понятнее и нужнее.

Странная мысль вдруг поразила Додика: никто на целом свете не знает, где он, и если не вернётся через неделю, через две, вряд ли кто хватится и станет искать. Он посмотрел на Николая и почувствовал, что тот сейчас, именно сейчас, подумал о том же! Может, какая-то волна пронзила их одновременно!? Может, находясь рядом, они разговаривали без слов, как это бывает только с очень близкими, настроенными на одну частоту людьми.

Всё было выпито и съедено, что захватили с собой. День предупреждал первой прохладой, что скоро будет вечер, и попутка попалась с неболтливым водителем, который молча запросил цену, молча положил деньги в карман и доставил их до подъезда в сумерках, не нарушив дневного покоя.

Ночью ему никак не спалось. Он перелистывал страницы своей жизни, пытаясь выделить самое-самое… и получалось, что всё это ушло вместе с мамой… даже раньше, вместе с детством, с Милкой, а из того, что было потом… только Вера…

Он вдруг понял, что за столько времени Вера никуда не ушла, не пропала, не отодвинулась от него, что всё остальное — наносное, случайное, а мостик из детства на самом деле тянулся прямо к ней… от Милки Шухман, затерянной в мире, от мамы, ушедшей в вечность, и чем дальше от него, казалось бы, они становились в силу времени, тем глубже и глубже проникали в сердце… если это ещё было возможно, и тем сильнее и сильнее он хотел их увидеть в ком-то ещё… продлить… возродить… вернуть…

Он почувствовал, что плачет, и не понимал, почему ему становится легче.

В странном забытье он поднялся, нашёл тетрадку на ученическом столике Петьки, Колиного сынишки, выдрал листок в клеточку и одним духом исписал его.