Ошейник Жеводанского зверя

В первый раз я отрекся от Господа за жареную курицу. Низко? Отвратительно? Да. Но... это не передать словами. Я отрекся и был счастлив, нащупав, как мне казалось, путь к спасению.

Дальше дело пошло на лад.

Он читал мне, я отвечал ему на варварском языке. Я привыкал к нему, как привыкают лошадь и собака, я был подобен этим животным в том, что не просто смотрел на бербера, но взглядом выискивал малейшие приметы, способные указать на его настроение.

Я предугадывал его желания.

Я... я перестал быть собой.

Позже я узнал, что все длилось не так и долго. Несколько месяцев темноты – и я, Антуан Шастель, потерял свою душу.

Помню, в первый раз его раб вытащил меня на палубу, когда мы прибыли на остров, один из многих островков, что вытянулись вдоль побережья Марокко, давая кров многочисленным племенам амациргов – так они сами себя называли в память о народе, некогда покоренном воинами Пророка. Так вот, в тот раз я оглох и ослеп. Яркое солнце выжгло мои глаза, уже свыкшиеся с темнотой трюма, крики птиц и людей, каковых вокруг было множество, оглушили, а свежий воздух, подобно яду, выжег легкие.

И я, несчастный, упал на колени, обняв ноги моего мучителя, прося его вернуть меня в темноту.

Конечно, он не вернул. Его раб, оторвав меня от хозяина, перекинул через плечо, словно я был не человеком, но мешком зерна, и спустил в лодку. Дальше были скалы, берег, буйство цветов, почти разрушившее мой больной разум...

Я очнулся в поместье, в загоне для коз, в котором и жил несколько следующих месяцев. Обо мне словно бы забыли, приносили воду и еду, проверяли цепи, иногда пинками выгоняли на работу, но такое случалось редко и было скорее в радость, чем в тягость.

Не знаю, в кого я превращался. Я молился, сбиваясь с латыни на берберский говор и возвращаясь в латынь, я путал псалмы и строки из Корана, я... я говорил сам с собой и иногда с тобой, надеясь, что буду услышан. Я жил верой и постепенно переставал понимать, какой именно.

Однажды все закончилось. Он снова пришел, мой мучитель, и, встав передо мной, окинул взглядом.

 – Скажи, – спросил он, похлопывая хлыстом по высокому голенищу сапога. – Скажи, собака, хочешь ли ты жить?

 – Не знаю, – ответил я, даже не удивляясь тому, как хорошо говорит бербер на французском.

 – Что ж. Тогда скоро тебе придется решить.