Ошейник Жеводанского зверя

Шкура и привела его к парку, заставив обойти на сей раз по краю, задержаться у пруда, выложенного крупным камнем, осмотреть статую пионера, лишившуюся горна и левой руки, посидеть в кафе, наблюдая за несуразным, лохматым парнем и некрасивой девицей, и двинуться дальше широким поиском.

Вдруг стало смешно, потому что если верить Марьянычу, то и он, Никита Блохов, оборотень натуральный, только не волк, а собака, гончая по крови. И сейчас гончую манил не видимый другим, возможно, и вовсе не существующий след, который и вывел к дому.

Пограничье, этакая рукотворная скала, или уж волнорез, о который разбиваются волны желтоватого, сдобренного выбросами от завода ветра, что летит с дальних концов города.

Дом стоял, обративши окна именно туда, к парку и скоплению стандартных пятиэтажек, но подъездами, широкими и светлыми, с ковровыми дорожками и деловитыми консьержками, он глядел в собственный мир.

– Вы к кому? – Из-за стойки выскочила моложавая старушка в синей форме. Цепанула взглядом, профессионально-оценивающим, и в рукав вцепилась, поволокла к выходу. – Распространителям сюда нельзя...

– Простите, а кто здесь живет?

След вдруг стал плотным, осязаемым, и Никита даже моргнул, прогоняя наваждение.

– Люди здесь живут. Люди. – Консьержка вдруг смилостивилась и мягко добавила: – Им до твоего бога дела нету, иди отсюда, пока чего не вышло.

Блохов ушел. Блохов решил во что бы то ни стало вернуться, хотя пока еще не очень представлял, как и зачем.

Подхожу к описанию событий, каковые преломили мой взгляд на происходившее вокруг. Здесь я постараюсь быть кратким и точным настолько, насколько позволит моя память.

Итак, пятнадцатого августа года 1765-го, в праздник Успения Богородицы, мы с отцом после мессы отправились в замок Бессе, где имели разговор относительно нашего участия в облаве, каковую собирались устроить на следующий день в приходах Бессер и Вантеж. Признаюсь, что и тогда отец вел себя не очень-то вежливо, видно было, что затея сия весьма ему не по нраву, однако по каким-то одному ему ведомым причинам он повиновался приказу графа.

Дозволение было получено. И вот шестнадцатого августа уже втроем – Антуан объявился в доме к вечеру, молчаливый и снаряженный, как и подобает охотнику, – мы двинулись к указанному месту. То, что случилось дальше, можно отнести к воле случая, однако же я по сей день пребываю в изрядных подозрениях.

Итак, на откосе по дороге к Моншу мы встретили двух королевских егерей, каковым вовсе не полагалось быть на этом месте. Они вели себя нагло и вызывающе, нимало не смущаясь нашего присутствия, принялись обсуждать Антуана, говоря, что у дикарей он и сам стал дикарем, что, верно, отрекся от Бога и веры, что теперь прячется в лесу, потому что только лесные звери способны признать в нем равного. Что ест он сырое мясо, а по ночам, верно, сношается с волчицами и оттого в округе столько оборотней...

Я слушал их, пораженный тем, сколь жестокими могут быть люди. Отец бледнел, набираясь гневом, а Антуан, посеревши лицом, перекинул мушкет, целясь в одного из господ.

 – Гляди, – засмеялся тот своему приятелю. – Никак он собирается в нас стрелять?