Ошейник Жеводанского зверя

 – Берберы почитают Аллаха, а тех, кто не желает поклониться полумесяцу и, паче того, склоняется перед крестом, и вовсе не считают за людей. В этом есть наше сходство. И наше различие. Не понимаешь? Можно ли считать в полной мере человеком того, кто погряз в ереси и заблуждениях? Того, кто отказался от света истинной веры либо же никогда ее не ведал? Нет, он не человек. Но и не животное, поскольку разумен. И оттого обращаться с ним следует иначе, чем с животным, но не так, как с настоящим человеком. А вот берберы обращаются с иноверцами так же, как с грязнейшими из тварей. И Антуан не стал исключением. Ему нелегко пришлось, уж поверь мне. Да, я вел дела с берберами, я даже был дружен с ними, как могут дружить двое, неспособные перервать друг другу глотки. Я занимался тем, что покупал соотечественников. Покупал по головам, как коз или свиней, как стадо скота, где каждый бык не дороже и не дешевле остальных. Часто я не знал, кого приведут ко мне, будет ли он достаточно богат, чтобы возместить траты, или же будет нищ, и единственное, что я получу, – благодарность.

Его неторопливая речь была полна достоинства, с каждым словом этот человек представал передо мной в новом свете, он был подобен всем святым, он сам был свят...

 – Не стоит думать, что я делал все сам. Святые отцы, гонимые ныне в Лангедоке, помогали и мне, и верующим. Помогали не только советами и молитвами, но золотом, которое уходило к берберам взамен на освобожденные из плена души. К святым отцам, помнившим меня, я и обратился, когда узнал от твоего отца о беде, случившейся с Антуаном. И еще тогда я предупредил моего друга, что сын его не будет прежним...

 – Вы... вы милосердны, но зачем вы мучаете Антуана? – наконец, сумел сказать я. – Зачем держите его вдали? Зачем заставляете растить для вас этих чудовищ? Зачем будите воспоминания?

 – Мучаю? Заставляю? – Граф де Моранжа смотрел на меня, как мудрый взрослый на неразумное дитя. – Много лет назад мой младший сын упал с коня и сломал ногу. Врач, которого я позвал, сказал, что даже если Шарль сможет вновь ходить, то он никогда не избавится от хромоты. И тогда я сам начал учить сына. Я заставлял его подниматься с постели, заставлял ходить сквозь боль и слезы, сквозь крики и ненависть ко мне. Был ли я жесток? Да, был. Но теперь он и сам понимает, как нужна ему была моя жестокость. У Антуана сломаны не ноги – сама душа, становой хребет жизни, исправить который не сумеет ни один врач, сколь бы хорош он ни был. Только сам Антуан поможет себе, если сумеет переступить сквозь боль, страх и воспоминания. А он пока способен лишь плакать...

Домой я возвращался в смятении. Я верил графу и не верил. Я метался между жалостью к брату и необходимостью быть жестоким к нему. Я шептал молитвы и взывал к Богу, но небеса молчали в ответ.

И только увидев отца, нашего постаревшего, но сильного духом отца, который ждал меня, стоя на пороге дома, я вдруг успокоился.