Ошибись, милуя

А Семен вроде и не замечал тревоги матери, да и до того ли ему было, когда светлый и радостный мир труда, забот и ожиданий захватил и увлек его всего без остатка. Правда, Семен мучительно переживал смерть брата, не мог избавиться от чувства своей вины перед ним и потому жалел его неизбывной жалостью виновного, но вместе с тем поступок Петра повлиял на Семена странным образом: Семен будто сам прошел по краешку могилы и содрогнулся от ее близкого, сырого и тленного дыхания, обдавшего его сердце мерзким холодом. И после этого опаловое, высокое, теплое небо, живою зеленью покрытая земля, яркое, ласковое солнце, милое домовитое под ним гудение пчел и оводов — все, решительно все сделалось Семену необыкновенно дорогим и высоким, а видеть небо, ходить по земле, слышать голоса петухов стало для него как бы осознанным даром, чего не мог понять и оценить несчастный брат. «И никто не пособил ему в роковую минуту, — страдая, думал Семен. — Никто не сказал, что человеку дана земля и надежда. Ведь это так просто, так верно и хорошо». В Семене вдруг проснулись и обострились все чувства, он с удвоенной жадностью полюбил жизнь свою, свою работу и теперь тверже знал свое место и назначение в ней.

А на дворе предосенье. Погода стоит сухая, тихая и кроткая, с блеклыми, но свежими зорями и росными прохладными ночами. Воздух тяжко хмелен от сытых августовских припасений: по дворам, гумнам и дорогам пахнет теплыми снопами, провеянным и сохнущим на солнце хлебом, лошадиным потом и приторной прелью еще золотистого жнивья. По омежьям опять пробиты заглохлые с прошлой страды и густо затянутые травой колеи — по ним с утра до вечера катят мужицкие телеги, оставляя на придорожных кустах клочья соломы, а упрямый репейник, заступающий колею, весь испачкан горячей колесной мазью.

В душу Семена вступило то спокойствие, при котором он замечал даже малые малости и радовался им как большому открытию. Ему особенно нравилась дорога от смолокурен, когда он шагал обочь нагруженного снопами воза; высокая кладь даже на малых выбоинах угрожающе наклонялась, и Семен опасливо подпирал ее плечом или хватко брался за веревку, стягивающую снопы.

— Нечо, понужай, — весело кричал, посмеиваясь над ним, мужик Лисован, ехавший на встречной порожней телеге, в мокрой расстегнутой рубахе, а в рыжень его бороды и патлатой головы набилась соломенная труха.

Навстречу в легких, сухо дребезжащих телегах, широко расставив босые ноги, гнали, крутя вожжами, лихие мальчишки, с облезлыми носами, все лето не стриженные, вылинявшие от ветра и солнца и чем-то близкие придорожным травам, белесым от пыли. Поспевали за ними шибкой рысью совсем малые, но тоже на ногах и тоже крутя концами вожжей. Эти еще, для важности, высокомерно совсем не глядели на встречных и бранливо покрикивали на своих лошадей. Не торопясь, степенным шагом ехали старики, навесив на глаза твердые картузы и раскуривая трубочки, дымок от которых на свежем воздухе неожиданно приятно поражал тонким ароматом. Молодые бабы сидели основательно глубоко в телегах — ноги и лица у них обожжены полевым горячим воздухом, исколоты и раздражены вкравшимся в снопы жабреем, а под тонкой тенью реденьких платков воспаленные глаза в тихой, как закатная пора лета, печали. А девки, те глядят с неутомимым выиском, правят умело и старательно, будто ни о чем другом и не думают, вроде вконец натружены и даже не замечают, как широкий ворот кофты скатился с плеча, и солнышко высветило, обласкало и прижгло его потаенную белизну.

При въезде в загороду, у откинутых настежь деревенских ворот, на дерновой беседке сидит глухонемой привратник старик Козырь и плетет лапоть. В ногах у него стоит ведерко, где мокнет лыко. Из деревни в отворенные ворота норовит прорваться в хлеба блудный стригунок с колокольчиком на шее. Козырь бросает в него лапоть и с длинной орясиной гонится за ним, потом, пугая его, бьет орясиной по твердой пыльной дороге, притопывает своими босыми черными, словно конское копыто, ногами. Стригунок совсем не боится караульщика, играючи, как-то боком, почти поперек дороги, отходит прочь, мешая груженой телеге. Сестра старосты Ивана Селивана, Акулина, идущая возле воза с вожжами в руках, кричит на жеребенка, как на дитя, с напускной строгостью:

— Ну-ко вот, выдумал. Я-ко тебе.

Лошадь Акулины, замученная жарой и оводами, охотно останавливается перед жеребенком, и они голова к голове о чем-то переговариваются. Сама Акулина, видя, что ее догоняет Семен Огородов, против воли надумала вдруг пропустить его вперед и стала усердно копаться в упряжи. Когда он подъехал совсем близко, она сняла пестренький платок и выхлопала его, а надевать не спешила — тяжелые косы ее тугим кольцом связаны на затылке, черные густые волосы гладко причесаны с пробором, но под платком ослабли, распушились, и от этого во всей сильной фигуре девушки проглянула милая доверчивость.

— Здравствуй, Акулина Селивановна, — поклонился Семен, желая почему-то увидеть ее глаза.