Ошибись, милуя

Дожевывая закуску, староста, сидевший спиной к дому, увидел, что гости смотрят на дорожку из двора, и обернулся — к ним шла Акулина и несла в блюде очищенную картошку. Она принарядилась: на ней было розовое платье под широким лакированным поясом, одна коса с обдуманной небрежностью брошена через плечо на грудь. Перед гостями и от беготни лицо у ней красиво горело. Она радостно знала об этом и была очень мила. На ходу сказав что-то брату и отдав блюдо Сувоеву, так же со скорой занятостью пошла обратно и ни разу не поглядела на гостей. Исправник проводил ее боковым взглядом и щелкнул пальцами:

— М-да, чуден Днепр при тихой погоде. Так на чем мы остановились, отец Феофил?

Поп замялся с ответом — очевидно, тоже потерял нить разговора.

— О тяжбах говорил батюшка, — напомнил Иван Селиван и, стараясь придать лицу трезвый вид, приготовился слушать, остолбенив глаз.

— Истинно так, — подтвердил поп. — Апостол Павел глаголет — уж я вроде говорил: «Разве не знаете, что малая закваска квасит все тесто. Лучше умалиться в обиде, чем одолеть кривдой. В тяжбе грешат двое, которые оба озлоблены. А неправедные царства Божия не наследуют». Вот так-то. Уступи, выходит.

Отец Феофил пристукнул указательным пальцем по столу и, достав из кармана красный платок, начал со старанием завязывать уши. Узел на голове получился неуклюжий, концы поднялись как рога.

— Может, здесь сыро, батюшка? — озаботился хозяин. — Может, перейдем в избу?

— Ни-ни, ведь я не от застуды. Господь милостив, от громогласия. — Поп весело засмеялся. — Вы все народ дюжий, горла у вас — иерихонская труба. После ваших-то голосов себя не услышишь, а у меня служба. К слову будь сказано, во храме люблю пение тихое, благолепное.

— А ведь Христос, батюшка, тоже громко возопил, — сказал исправник.

— Возопил, но в муках. На кресте.

— А мы-то, мы-то разве не на кресте? Вся жизнь — крест.

— За грехи наказаны, господин исправник. Бога забыли, от храмов отвернулись. Вот хоть бы касаемо Семена Огородова. Церковь обходит, а за сим и прекословие властям.

— Да уж властям от него прекословие, отец Феофил, — поддержал исправник. — На то и призвал я его. Вот, Семен Огородов, нарекание от духовного пастыря. И староста жалобится: смущаешь-де мужиков против крещеных порядков. Правда ли все это?

— Виноват, господин исправник. И перед вами, владыка, каюсь: отбился от церкви. Но не своей волей — хлопоты, хозяйство. Все пало, все запущено. Да вот Иван Селиваныч не даст соврать, кругом неуправа.

— А против общины мужиков зовешь. Это как? — настаивал исправник.

— Община, господин исправник, изжила себя. При ней кто трудится, тот и в обидном ущербе. А в Библии-то сказано: «Трудящемуся земледельцу первому должно вкусить от плодов».

Отец Феофил вдруг отстранился от стола, ласково щурясь, поглядел на Семена и, обсосав свои испитые губы, сказал:

— Нахожу похвальным, Семен Огородов, ваше знание Святого писания. Но, — поп поднял палец и покачал им из стороны в сторону: — Но только в храме обретешь согласие с собой, с миром и с богом. Вам не хватает любви, и оттого вы делите людей на бедных и богатых, на ленивых и прилежных, чтобы ненавидеть одних из них. Вам кажется, что вы любите, а на самом деле душа ваша отравлена злобой и к любви вашей примешан яд.

— Не примите за дерзость мое суждение, владыка, но, чтобы всех любить, надо отойти в сторонку. Так я, пожалуй, и сделаю: надел свой сдам в аренду и займусь кузнечным промышлением.

— А земля. Как же твоя мужицкая жизнь без земли-то?

— Да что ж земля, если мы затянуты на ней в один тугой узел. Междоусобие на ней да злоба. Так уж лучше, думаю, отойти в сторонку.

— А писания графа Толстого Льва читать не приходилось? Уж ты не криви.

— Мало, владыка, читал.

— Думаю, потеря невелика. Однако в сочинениях этого графа есть и поучительное. Да, есть, — подтвердил свою мысль поп, увидев в глазах исправника удивление. — Я, батенька, так и его преосвященству архиерею Питириму сказал. Ежели, говорю, этого графа взять да почистить, так он и в нашем, духовном, деле сгодится, потому сочиняет асе по Евангелию. А церковь да, церковь поносит.

Исправник о рукав своего суконного мундира блестил крупные розовые ногти и, оглядев их в очередной раз, попросил:

— Сказали бы, святой отец, как вы понимаете его писания?

— Да вот хотя бы к Семену Огородову применительно, — поп прокашлялся в белый кулачок. — Пишет этот граф такими словесами. Человек-де созидает доброе и разумное, но не видит ни похвалы, ни награды и бросает свое доброе дело в то самое время, когда дело должно было вот-вот приносить плоды. То же самое, говорит он, и с земледелием: стоит-де отнестись к нему, как к тяжести, и оно будет мукой. Но стоит понять, что это радость, и оно будет радость и будет давать высшую награду, которую может получить человек. Каково, господин исправник?

— Сказано хорошо, отец Феофил.

— Оченно разумно, потому как потрудился и в бога уверовал. Значит, нельзя, Семен Огородов, покидать тебе землю, кормилицу и колыбель нашу. Только она и наградит человека.