Ошибись, милуя

— О деле-то о деле, да не враз. Ты прямо, как лихой кавалерист, налетел сегодня на меня, искрошил в куски, и о деле. Не враз. Дело-то, Григорич, все в том, что женский вопрос, о котором у нас опять возник разговор, в современном обществе — самый жгучий, самый запутанный и самый проклятый. А если говорить на простом языке, то мы заездили нашу русскую бабу. И ты, я вижу, не признаешь никаких поисков для женского счастья: вот тебе, баба, коса, грабли, лопата и давай труби всю жизнь — тут и счастье твое, авось откопаешь его мало-помалу, бог даст сколотишь копейку и уж тогда можешь считать, что у тебя все есть. Так ли я понял?

— Настойчивый и охраненный труд на доброй воле еще никому не повредил — это раз. И второе: копейку я не осуждаю, потому что сытую, здоровую и обеспеченную семью мечтает иметь каждая женщина. Каждая.

— Григорич, давай говорить прямо, по-мужски. Идет? Так вот сказ мой будет весьма прост и краток, как всякая истина. Заветная и самая счастливая мечта любой бабы — нарожать много ребятишек и хорошо их воспитать. Чего тут философствовать. Спроси хоть ту же Любаву, и она скажет: хочу хорошего мужа, не пьяница чтобы, и от него крепких ребятишек. Но это всего лишь первый и самый легкий шаг. А вот второй, брат, потрудней — воспитать да выучить ребятенка. Под силу это, скажу вам, только матери, и матери, самой хорошо воспитанной и образованной. Вот тебе и женский вопрос в чистом виде. А то, что ты увидел в глазах и ухватках своих сибирячек цепкую силу и бодрость, — совсем не значит, что они стоят на пороге истины.

— Не скажу, Николай Николаич, что много, но я видел таких, воспитанных и образованных. Меня привлекла к ним неограниченная щедрость сулить счастье людям. Но потом я увидел, что они не могут дать его не только людям, но даже себе, потому что не знают, в чем оно состоит. Они напоминают мне церковников, только более наглых: поп, скажем, обещает своим прихожанам рай на том свете. И пойди докажи, есть он там, этот рай, или вовсе нету. Тут спорить невозможно. А вот то, что рая на этом свете нет и не будет, — это ясно даже малому ребенку. И сулить людям прижизненный рай — нагло обманывать их. Те и другие живут ложью, те и другие борются между собою за теплое место в жизни, те и другие зовут ненавидеть богатство, потому что неимущего легче угнетать. Легче в конечном итоге куском хлеба заманить в вечное рабство. Ведь работник, ничего не имеющий в запасе, не умеет ценить себя, плохо знает дело и не прилежен к труду.

V

Они подходили к длинному приземистому строению, заваленному навозом и сугробами, навстречу остро и ядовито несло свинарником. Ближе, справа от дороги, стояла караулка, тоже вся обметанная снегом, над пологой крышей ее вяло, на исходе, дымилась железная труба. Окошко, выходившее на дорогу, было до половины занавешено синей тряпицей, и сверху ее кто-то — за грязным стеклом нельзя было разобрать — торопливо выглянул на улицу. И тут же из караулки выскочил мужик в расстегнутой шубейке, без шапки и стал большими красными руками ловить поросенка, который вился и визжал, утопая в снежном сумете.

Троицкий и Огородов остановились, глядя с улыбкой на неуклюжего и раскоряченного мужика, хапавшего, и все по пустому месту.

— Я рад, Григорич, что ты разговорился. Честное слово. Не расположен я к молчунам. Мне всегда кажется, что они таят что-то замышленное на худо. Скажу сразу: кое в чем мы не сойдемся, поспорим, но это будет открытый и честный разговор…

Поросенок, совсем было попавший в руки мужика и ошалевший, вырвался и бросился в ноги гостей. Троицкий упал перед ним на колени, вдавил его в снег и поймал за ноги. Поднял вниз головой. Мужик торопливо в распряженных санях схватил мешок, и они все трое, тяжело дыша, упрятали в него измученного и присмиревшего поросенка. Троицкий только теперь разглядел мужика, нахмурился и дрогнул голосом:

— Ефим, а ты-то зачем здесь? Там тебя с ног сбились — кормов не привез. Коровы ревмя ревут. Ну что встал-то? Отвечай, коли спрашивают.

Ефим, молодой мужик с коротким лицом в густой черной бороде, усы и даже брови и борода — все у него спуталось в одну тугую завить, переминался с ноги на ногу и отворачивался от управляющего, чтобы не донесло до него перегаром.

— Ну-ко, пойдем, разберемся, — приказал Троицкий и решительно повернул к крыльцу караулки.

— Я сейчас, Николай Николаич. Толечко отнесу этого зверя, — Ефим тряхнул мешок с поросенком и побежал к свинарнику, оступаясь в глубокие санные следы.

В караулке так жарко и сумрачно, что с морозной свежести невольно смыкаются глаза. У железной печки, спиной к двери, сидела толстая баба и грела высоко заголенные ноги. Ее мокрые пимы, заляпанные навозом, стояли на кирпичах, которыми обложена железная печка. Не повернувшись к вошедшим, баба округло потерла ладонями нагретые колени и сказала с сердца:

— Совсем ты, Фимка, неладно живешь…

— Добрый день, Анна, — поздоровался управляющий. — Что окно-то, говорю, завесили?