Ошибись, милуя

— Батюшки-свет, — спохватилась баба и, одергивая подол юбки, поднялась с чурбака, на котором сидела. Похихикивая над собой, что проглядела гостей, обула пимы.

— Здравствуйте вам, — она поклонилась и сняла с окна ряднину. — Парни с девками вчера вечерку излажали — их работа. Вон и балалайку забыли. А мне, дуре, покажись, Ефим взошел. Ругаюсь с ним, Николай Николаич. Он мой крестник, али не жаль его. Присядьте-ко.

Анне лет сорок, но лицом она свежа, в движениях расторопна, отчего и полнота ее как-то не бросается в глаза. Она той же рядниной махнула по широкой лавке, сняла со стены моток веревки, чтобы не висел над головами, и швырнула его в угол.

Управляющий сел к столу, покачал его на расшатанных козлах, хотел поставить на него свою папаху, да увидел в щелях засаленных досок крошки соли и хлеба, передумал.

— Он что кружит, твой Ефим? Ведь я его уволю от дела.

Анна кулаком вытерла глаза, накуксилась и сказала плаксиво:

— Ай я ему не говорю. Я ли не грызу его. Да куда его леший-то удернул, — спроси его сам. Боится он тебя, кабы не убег в деревню.

— Ведь он с самой осени куролесит.

— С самой, Николай Николаич. Как есть с самой.

— Ты тоже затеяла: «С самой, да с самой». Мне знать надо — отчего?

— Кто его знает. У меня, как у бабы, одни догадки. Сдается… Да вон он, окаянный, побег. И без шапки. — Анна увидела в окошко бежавшего мимо Ефима и выскочила за дверь, но тут же вернулась: — Удрал, без оглядки. Вишь, тебя испужался. Вот ты сам сказал: «С самой осени». А как иначе-то, если с самой и есть. Перед покровами, не соврать бы, приехал сюда его брательник по матери, Додоном кличут, и они закатились куда-то к черту в Гусницу. Где она, эта Гусница, я и слыхом не слыхивала. Где-то за Ирбитью, сказывают.

— Небось Усть-Ница, — подсказал Семен.

— Пожалуй, она и есть, — согласилась Анна. — Ну вот туда, в эту самую они и укатили. Сватать тамошнюю девку. Додон выглядел. Тихоня, тихоня, а вишь, куда вывел. Ну до чего, говорит, зарная девка — умом не вообразить, — это Ефим-то. Выходки, говорит, у ей городские и сама вся вроде как несбыточная. Пойди пойми. Раз она такая, так Додону и отказала.

— А как ей имя? — спросил Семен чересчур оживленно и смутился, потому что Анна как-то изумленно поглядела на него, будто только-только увидела, и, обратившись глазами к Троицкому, без слов спросила: «Это еще кто таков, извиняюсь?»

Троицкий понял ее и представил:

— Наш агроном. Только что приехал к нам. Имя у девки спрашивает.

— Как зовут, что ли? Нет, имя не сказывал. Не к слову, надо быть.

— А дальше-то что?

— Вот дальше-то и началась катавасия, Николай Николаич. Девка та, видать, с придурью и вроде бы возьми да скажи — не нашему, конечно, а тому, Додону: вот-де задарил бы ты меня — это ее, значит, — задарил бы, слышь, волчьей шубой, може, и пошла бы. Ну, скажи, от ума это?

В крестовину рамы кто-то жестко стукнул — Анна поглядела в окно и бросилась к дверям одеваться, враз запыхавшись:

— Пантя, картошку привез. Я одной ногой. Укажу только. То ждешь, ждешь его все утро, а тут нате, явился — не запылился.

Она бедром вышибла набухшую дверь и вместе с нею вылетела на улицу, подтыкая за воротник стеганки конец платка.

— Пойдем и мы, — предложил Троицкий и, хлопнув папахой о ладонь, вздохнул: — Не вяжется у нас дело со свиньями. Завезли хороших маток, а приплод гибнет. Одни убытки.

После осмотра свинарника прошли чуть подальше к строящемуся мосту через Мурзу, где двое мужиков жгли костер и смолили бревна. На обратном пути Троицкий предложил еще раз завернуть в караулку, чтобы узнать все до конца о Ефиме.

На столе парил закопченный, круто вскипевший чайник — от него стекла в окне наслезились и пахло заваркой из морковного чая. Анна достала из настенного шкафчика две жестяные чашки, обварила их кипятком, поставила перед гостями. Рядышком положила по сушеной вобле:

— Солененького, Николай Николаич. Заместо сахарку. Бабка моя все раньше принуждала: — Пососи да чай пей. Пососи да чай пей.

— Ты доскажи-ка о Ефиме. Что же он, в самом-то деле. Да вот на волчьей шубе и остановилась.

— Вот-вот, далась ей эта волчья шуба. Я и говорю, Николай Николаич, какой, скажи, пошел народ, эти девки. Вынь да положь. Ну, как отказала она ему, он, Додон-то, и крылья повесил. Парень из себя худа не скажешь, но больно смирен. Родитель иначе и не зовет его, как Рохля. А наш-то Ефим не таков. Видит, что девка от Додона отбилась, — к ней, Ефим-то. Прилип — чистая смола. «Будет-де тебе волчья шуба», — посулил он ей, и стакнулись, видно. А вчера, к вечеру уж, нате, приходит: «Здравствуй, крестная». — «Здравствуй». — «Дай, слышь, поросенка на волков съездить». Я вот тут как стояла, так и села. Ай ты, говорю, угорел, Нет, он свое: дай, и только. «Не отступлюсь, — плачет, — иначе вся моя жизнь ножом зарезана». Вижу, не отвертеться мне. «Возьми ты, — говорю, — идол, навязался на мою шею». Ну что, сгреб он поросенка в мешок и — в розвальни. А в розвальнях-то, гляжу, ружье приготовлено. И зимником, через покосы давай лизать. На Мурзинские выселки.