Ошибись, милуя

В избу влетел Ефим, иззябший, с красными натертыми ушами и носом. Черная борода его искрилась от изморози, словно тронула ее ранняя седина. Он от порога прошелся на руках, потом, играя мускулами, охлопал всего себя и ловко кинулся на колени к девкам, стараясь подмять их под себя и облапить всех разом.

— Карты-то, лешак, — кричали Гапка и Галька, обивая свои кулачки о твердую спину Ефима. Любава отвернулась и ловко столкнула его на пол.

— Ма тант ля кок… А позвольте, это чья? Сиротинка?

— Да бери, бери…

— Обогрейся, вымерз, ажно чалый.

Ефим взял чей-то нетронутый стакан и, заправив его в усы и бороду, обжал губами, опрокинул без рук.

За веселые представления и безунывность в прихожей гостиницы «Париж» подгулявшие купчики любили Ефима Чугунова и хорошо бросали ему на чай. Теперь уж начал он забывать о своих унижениях, но во хмелю утешал себя живыми воспоминаниями.

— Один другого башше, — не одобрили бабы Ефимовы выходки.

— Сыграл бы, ли чо.

— Али отнялись руки-то, Ефим?

— Да и право, сидим ровно колелые.

— Замерз, бабоньки, — куражился Ефим и, поскрипывая сапожками, прощеголял по избе, бросил в рот папиросу — Андрей Укосов услужил ему, поднес прикурить. Запахло хорошим табаком.

Ефим, щурясь от дыма, выглядел у Любавы в рукаве жакетика платочек и с хмурной ловкостью выхватил его. Откинув мизинчик, платок положил в нагрудный карман своего пиджака. Вышитую каемочку оставил напоказ. Все замерли, ожидая поединка, потому что глаза у Любавы вспыхнули темным, угарным огнем, и даже сам Ефим вроде бы оробел, подался в сторону; но девушка, обмахнув лицо веером карт, дружески улыбнулась:

— А в сам деле, Ефим, какая тебе цена без гармошки?

Ефим не то что побаивался Любавы, а как-то остерегался ее, не заводил с нею ссор и платочек выхватил у ней сдуру, из озорства. Сознавая теперь, что миролюбие Любавы притворно, все-таки выбросил ей платок, однако руки после него охлопал и обдул.

— Ну язва, — отметили бабы, а крестная его, тетка Анна, чтобы отвести от него нарекания, поднялась, грудастая, толстая от множества юбок, надетых одна на другую, вышла на середину. Повела глазом на Ефима — не умел он перечить своенравной тетке, покорился: взял стоявшую на полу гармошку, закинул ремень на плечо и развернул ее почти во весь размах. Сразу ударил с горячим вызовом, и зашлась в переборах звонкая тальяночка. Как бы набрав высоту и опробовав свою силу, опала вдруг, рассыпалась и качнулась на уходящей волне. Затем вернулась, словно забыла напомнить всем о вечной оплаканной молодости. Ласково и нежно брала она, выговаривая то, чего нельзя высказать словами. И радость, и любовь, и восторг, и лихость, и безысходная тоска по ненайденному — все так и рванулось из-под самого сердца, и в эту минуту каждому была не только близка и доступна красота и любовь, но каждый чувствовал себя наделенным красотой и любовью, веруя и надеясь, что кто-то самый чаянный, дороже отца с матерью, услышит его зовущий голос и откликнется.

Ах поиграйте, поиграйте,
Хорошо играете.
Ваше сердце на спокое,
Про мое не знаете, —

опробовала свой голос тетка Анна и, держа в пальчиках конец платочка, оглядела всех горячими любящими глазами, обнесла им свою голову и поклонилась гармонисту. Ефим уже знал, что после зачина тетка Анна начнет истово выводить припевки, и, чуя ее дыхание, с какого она возьмет голос, совсем уронил тающие серебром, будто подкрадывался к ней, боясь смутить ее ранним, внезапным тактом. А тетка Анна подобралась вся, помолодела, и проглянула в ней живой явью девчонка, счастливая и печальная, так и не узнавшая в обманной жизни, чего ждала.

Не ходи, подружка, замуж,
Замужем невесело.
Я ль не бойкая была —
Головушку повесила.

Любо и душевно сошлась тальяночка с голосом печального и правдивого завета.

Из-за стола, поднятый той же далекой удалью, выгребся Парфен Постойко, широкий, угловатый, с короткими, но сильными руками и ногами. Обгорелым ногтем большого пальца подбил стриженые усы, подбоченился и пошел вокруг Анны, все норовя задеть и помять ее пышные юбки.

Это тоже не любовь —
Постояла — нету.
А по-нашему любовь —
С вечера до свету, —

спел он чистым, свежим тенором и, бухая в свои чугунные ладони, подхлестнул гармониста окриком:

— Валяй, Фимка! Круче завертывай — ух ты!

Я по улице иду,
Собаки лают на меня…

Ефиму больше нравился лихой наигрыш, и он легко подстроился под кузнеца Парфена, который совсем разогрелся и мягко, ловко выхаживал по избе, чего никак нельзя было ожидать от его медвежьей косолапости. Загорелась от него озорным весельем и Анна, взмахнула платочком — вся душа нараспашку:

У меня милого нет,
Что же я поделаю.
Возьму чурку и топор.
Себе миленка сделаю.