Ошибись, милуя

Староста, все время закинув голову, смотрел куда-то поверх дороги, а тут добродушно покосился на Огородова:

— Это я к слову, Семен Григорич. Мне зорить твое хозяйство тоже мало резону, но и ты пойми меня. Значит, и вышло, к осени должок ваш подрастет. Не сказать, что много, но рост будет.

— Воля ваша.

— А теперь запрягай — и к Проне Козырю. И еще вот, Семен Григорич, с усердием возьмешься — я не обижу.

Сельский мир в большие сезонные работы впрягается сообща, и то, что одному решительно неодолимо, артельщине дается без натуги, да и труд, за который берутся всем миром, привлекателен сам по себе, потому, наверно, всегда быстро обрастает людьми. В нем есть что-то праздничное, подмывающее всеобщим хмельным призывом, когда всяк неволей вспыхивает быть на виду. Но здесь совсем не идет в зачет только сила и удаль, как бы ни были ловки и казисты. Мир твердо знает, что венчает труд успехом терпеливая неспешность и сноровка, а сила, не освещенная разумом, темна и годна разве что на подбрасывание гирь. Если разложить сработанное усердным миром на единицы, то может и не оказаться ошеломляющих итогов, однако дело, к которому и подступиться-то было боязно, подвинулось на глазах. А всякая податливая работа в высшей степени разумна, заразительна, достойна гордости и обозначена не убитой волей работника, а новым подъемом его духа — вот почему и хватает мужика после трудов еще и на затейные выдумки, и на песни, что любит и умеет петь русская деревня.

После пахоты и сева, в канунные недели петровок, по крестьянскому календарю наступает нелегкая пора навозницы. Даже в среднем хозяйстве стоит десяток, а то и все полтора десятка голов скота, и за долгую зиму они натолочат такие залежи, что поднять их, вывезти на поле да разбросать там кажется делом совершенно немыслимым. Вот тут и сбиваются окольные мужики в артельщину, мечут жребий, пьют запивки и берутся за первый пласт.

Крайняя улица, что вытянулась по кромке высокого пойменного берега, начинала по жребию с подворья Прони Козыря. Мужики, что приехали пораньше, уселись в холодок, под навес, а бабы затянули словесную канитель у ворот, на лавочке, те кому не хватило на ней места, раскинули юбки по бровке канавы, будто не на работу пришли, а на посиделки. Девки за свое — умываться колодезной водой и с красивым вызовом зарделись пуще всяких румян. Хозяин, Проня Козырь, озабоченно поглядывал на солнце и беспрестанно от волнения подтягивал оседавшие голенища сапог, жарко тер руки. Но мужикам пенял без сердца, зная, что завтра на чужом дворе первым в работу не кинется.

— Пора бы уж, — зудил все-таки.

— Помешкай — день долог, — остепеняли его рассолодевшие мужики.

— Чтобы все собрались, тадысь и мы.

— Кваску бы вынес.

— Да закури мово — глаза закатишь.

— Станем говорить с малого…

— Егорий-то подошел и спрашивает: «Ты пастух?» — «Я». — «А отчего ты на базаре?..»

Но вот во дворе Прони появляется сам староста Иван Селиваныч. Он с сестрой Акулиной на двух сытых лошадях, запряженных в высокие, окованные железом телеги. Оба босиком: у старосты штаны высоко закатаны, Акулина в укороченной юбочке: тугие икры и белые под коленями связки — все на виду. Оба сильные, здоровые, первыми поставили к набросанным кучам свои порожние телеги. Взялись за вилы.

— Навались, — скомандовал староста и поднял первый сырой тяжелый пласт, ловко обернул его на угол телеги. Подстроились и мужики, похохатывая над старостой, как он легко и с треском рвет пласт за пластом. Пока накладывали возы, Акулина выбрасывала из углов в кучу и приятно чувствовала голой горячей ступней прохладную сырость, которая сквозила меж пальцев и высоко забрызгивала ноги.

— Отводи, — опять скомандовал Иван Селиванович, и Акулина вывела свои телеги за ворота. Востроглазый старик, отец Прони, с длинной, прожаренной на солнце бородой, сидевший на завалинке избы, указал залощенным костылем на глубокие следы подков, оставленные на земле напряженными конскими ногами.

— Наметали робяты, дай бог здоровья. Всем бы так-то.

— Костя, варнак, заводи, — распоряжался староста. — Ближе ставь. Эко ты несуразный. Навались, мужики.

Телеги скоро пошли одна за одной, груженные до скрипа. Мужики, стоявшие на укладке, без устали вскидывали вилы и для бодрости покрикивали друг на друга и на возчиков, не давая им отводить телегу, пока та не была хорошо укладена.

В околотке старосты не быстрая езда определяла ход всех работ, а общее согласное усердие, в котором все чувствовали себя равными, радостно соединенными важным делом: и те, что грузили телеги, и те, что гоняли подводы, и те, наконец, что разбрасывали навоз по паровому полю.