Ошибись, милуя

— Балуешь меня, хозяюшка, — начал было отнекиваться Марей, но потом облапил подушку и сладко устроился, утонув в ее мягкой прохладе вместе с плечами. Голову у него обнесло легким кружением, и он, успокаиваясь, начал читать путаную молитву: «Живые помощи вышнего, яко ангелы во всех путях твоих, в крови бога небесного водворится рече господи, заступник мой, еси прибежище мое»… Читал он, и так как совсем не понимал смысла заученных слов, то легко и безотчетно ошибался и не считал за грех думать при этом о своем торговом деле: «Неуж на изъян ехал? Да нет, не походит вроде. На рубль четвертак залобанить — куда ни шло. А у ней свое, у Варьки. Укипела, не догляди — через край брызнет. Да и то сказать, в прыску девка, в охоте. Неуж он не опрокинет ее. Ну я тогда совсем не знаю, ежели он мямлей себя в таком деле выкажет. Уж добра девка, товарец — я те дам».

XXIV

Семен тем временем затопил в горнице печь, в радостной торопливости напустил дыму. Мать Фекла, прибрав со стола, пришла в горницу и опустилась на колени перед иконами, стала молиться чему-то угаданному и близкому. Трепетный, чуть живой огонек лампадки точил скудный свет и навевал на душу тихие благостные раздумья: «И я бы при них, на вторых хлебах. Много ли мне. А ему-то сколя же ходить в холостяках. Царица небесная, увидь ты. Он, холостой-то, что палый колос, может загинуть…»

А Варвара, выйдя на крыльцо, сняла с плеч платок и стала обмахиваться и студить свое лицо, — оно горело у ней, охваченное беспокойным и предательским жаром. Она догадывалась, что мать Фекла и Марей узнали все ее тайные и бесстыдные мысли, и чувствовала себя неловко, но больше всего ее встревожил и озадачил Семен: какой-то потерянный, в чем-то виноватый перед ней, Варварой, будто она захватила его на дурных намерениях. Она как-то внезапно рассердилась и на себя, и на Семена, и на Марея, зло подумав: «Да черт с ним, с Мареем, пусть остается, а я запрягу сейчас, да и была такова. Нечего мне тут делать. Ах, не надо было ездить. В Межевом своих невест лопатой не выгребешь, да я еще в придачу. Потому-то и улыбается мать Фекла, глядя на меня. И я ей улыбаюсь — ну, скажи, не дура? Да он небось уже засватал какую-нибудь — ему теперь и посмеяться надо мной впору». Но она не совсем верила своим догадкам, и все-таки нехорошо подумала о себе словами частушки:

Дура я, дура я,
Дура я проклятая.
У него, поди, четыре,
А я, дура, пятая.

В избе хлопнула дверь — с полки в сенях что-то упало и с сухим треском рассыпалось. Семен, чертыхаясь, запнулся за ворох упавшей лучины и стал спешно собирать ее и с хрустом отпинывать с дороги. Варваре сделалось смешно от того, как большой и неуклюжий Семен возится в узких темных сенках, и, засмеявшись, она спустилась с крыльца. Сердце ее так сильно стучало, что она глохла от его ударов, и вдруг подумала с радостной отвагой: «Не спросит — сама спрошу: ты хоть, спрошу, подумал, как я, по какому такому случаю оказалась здесь? А хочешь, скажу? Так вот знай…»

На ступеньках за спиной Варвары Семен опять споткнулся и сверху налетел на нее, и прежде чем она сумела опомниться, он, не сознавая того сам, обнял ее, сильно повернул к себе и стал целовать ее лицо, стараясь своими поцелуями найти ее губы.

— Боже милостивый, чисто медведь, — нехотя отбивалась она, вытирая губы и улыбаясь. — Что с тобой, все сидел, сидел, и нате вам. Что все-таки?

Семен понял ее согласие и вместо ответа опять обнял ее, опять начал целовать, зарываясь всем своим разгоряченным лицом за воротник ее кофты и блаженно задыхаясь сладкими запахами ее волос.

Потом они, мешая друг другу, напоили лошадей, задали им овса и, ожидая, когда каждая выест свою меру, молча стояли возле телеги. Накрапывал нетеплый дождик, но им была приятна его прохладная свежесть. Оба они чувствовали неловкость своего молчания, но не находили слов, с каких надо было начать важный разговор. То, что перед этим складывалось в их душах, то, что они собирались высказать один другому, стало совсем ненужным, о чем даже не хотелось и вспоминать.

— Вымокнешь ты и простудишься, — сказал Семен, чтобы не молчать, и погладил ее по влажным волосам. — Надень платок и ступай в избу. А коней я приберу. — Он стал поднимать с ее плеч платок, но Варя отвела его руки и засмеялась тихим грудным смехом:

— А я, Сеня, не хочу в избу. Ну и вымокну, ну и простужусь — эк, велико горе. Ты хоть бы спросил, Сеня, зачем я приехала в такую даль, в ваше Межевое, ни дна ему, ни покрышки.

— А я вот так не могу, Варя. Мне через тебя ваша Усть-Ница едва ли не дороже родного села. О своем-то подумаешь так подумаешь, а не подумаешь, и то ладно. А твое — с ума нейдет. Мне и Марей, и кони вот — все тобой освещено. А у тебя: ни дна ни покрышки. И мне, поди, того же молишь.

— И еще раз скажу: Межевому — ни дна ему, ни покрышки. А как иначе-то? У вас тут свои девки, свои невесты, свои свадьбы, а я люби бы все это. Нет уж, извини-подвинься.

— Однако приехала.