Ошибись, милуя

За слободкой, у кладбища, повернули на полевую дорожку и с нее взяли почтовым трактом, который, то поднимаясь, то опускаясь в размывы, ложбины и распадки, идет увалом вверх по Туре мимо Усть-Ницы, на Яр, Туринск и так до самого Верхотурья. Слева увал с широким захватом отбит у лесов и весь в пашнях, а справа пойма Туры, столь широкая, что самой реки в ней местами вовсе не видно. Кое-где, правда, река выкидывает свои петли к самому увалу, подмывает его, и тут, на откосах, русские люди ставили остроги, которых теперь уж нет, но память о них живет в названиях деревень: Налётовка, Опасень, Воеводино, Караулка, Устойное, Порубежье.

Семен Григорьевич плохо слушал неуемную болтовню Марея, во все глаза глядел окрест, и горячие слезы подступали к самому его сердцу. Он немного стыдился своей нежданной слабости, отворачивался от Марея, чтобы тот не увидел его взволнованного лица. Он не знал, что эти знакомые разметные дали встретят его таким приветом, от которого впору зарыдать. И воздух, уже хорошо выдержанный на солнечном тепле, но еще отдающий зябкой свежестью, и высокое небо, и длинный скат увала, и сверху совсем маленькая, даже в разливе, речка Тюменка, и низинные разбеги лугов, озер, стариц, еще белеющих льдом, и сизая непроглядная на горизонте дымка — все это напоминало Огородову, что он нигде не видел таких вселенских размахов, перед которыми не дрогнет и не оробеет редкая душа. Он вырос среди этого раздолья, с детства привык к нему, но вечная нужда и неуправа в отцовском хозяйстве до самой солдатчины гнули и отемняли его, не дали ему оглядеть и вольно осознать свой родимый мир. И вот, вернувшись к нему, Семен Григорьевич впервые почувствовал, как мал и слаб он перед этой неохватной широтой и вечно первобытной силой. «Дух захватывает, господи, — думал Огородов. — Да тут ли жаловаться на безземелье. А нам все мало. Привыкли размерами земли покрывать свой никчемный труд на ней. Кто меньше получает с десятины — дай ему новую десятину. И так без конца. И земля, и хлеб, и муки, и старость, и опять земля — боже мой, хорошо-то как!

— Стой, Марей. Стой, брат, дай дух перевести…

Марей выправил лошадь на обочину и остановился.

— Я, считай, от самого рынка терплю. Будь он, этот город. — Марей бросил вожжи на спину лошади и, заламывая полу шубейки, отвернулся от телеги. — Заимка Максим, остановимся по… — Поплевал на пальцы, вытер их о шубейку, повеселел: — И самому и лошадке легчай. Всякая дырка человеку для пользы. Но-о-о. Но-о. К вечеру, бог даст, будем в Усть-Нице. Лошадка прыткая. Но. — Марей помахал кнутиком, но лошадь шагу не прибавила. — У кума заночуем. А к утру оказию тебе сыщем. Ты, Сеня, сам-то ай туринский?

— Из Межевого.

— Большое ваше село. Громкое по округе. Ярманка своя. Я, почитай, редкий год у вас не бываю. С холстами. Ай, добры наши холсты — веку им нет. И веселое село: на угоре, церква двуетажная, в липах. И девки ваши на моде. В церкву, бывало, идут — душа мрет.

— Это как?

— А вот так. Не твои — потому. А душа, она кажинную бы охапила.

— Парень ты, видать, удалой был.

— Да и теперь. Ай бракуешь?

— Старый конь, примером сказать, борозды не испортит.

Марей кнутиком столкнул шапку набекрень, причмокнул:

— Не испортит, да и глыбко не вспашет. Из дома-то ты давно ли? Взят-то, спрашиваю, когда был?

— Почти шесть годиков.

— Ох, повидал белый свет. Уж вот повидал так повидал. Небось и пороли, и в зубья тыкали? Известно, солдат перед всеми виноват.

— Господь милостив, не бит, не порот. В артиллерии я служил, а там это не принято.

— Артелья, она чего вроде?

— Орудия. Пушки.

— И ты был при них?

— Вот именно.

— Небось как засвинячит — был дом и нету? Сам я не служил и не скажу, а люди говорят.

— Почему вдруг засвинячит?

— Ай не знаешь? — Марей захохотал: — Визжит, навроде свиньи под ножом. А уж прилетит — тут каюк. Теперь, Семен, ты меня спрашивай, а то я да я. Мне и о себе охота побрякать.

— Так ты рассказывай — я послушаю.

— Тут верхом дорога пойдет добрюшшая, подвяла уж, так я вот таким манером. Поясницу чой-то нудит. Дожжика бы не было. Но-о, но-о. — Марей показал лошади кнутик и на сей раз даже пристукнул им по головке телеги. — Шевелись, Рыжко, чать, домой. И-и эхма. — Марей расстегнул шубейку и опрокинулся головой на мешок с овсом. Семен взял у него вожжи.

— Ты о себе что-то хотел.

— Все пустое, Сема. Чо расскажешь-то. Жил много, а вспомнить не о чем. Нужда и нужда. Вот разве о Рыжко. Он у меня свой, Рыжко-то, доморощенный и умнющий, — так выведет, самому тебе и в ум не вспадет. Ведь какую штуку упорол ноне перед рождеством. Вот такое же дело — ехать в Тюмень. С мясом. Да и купить кое-что к празднику. Собрались. Дорога накатана. Едем, сказать, ровно по маслу. Быстро у нас так все вышло: приехали, мясо продали, Взял кое-что по хозяйству…

— А с кем ездил-то? — поинтересовался Семен.

— Да с ним вот, с холерой, — Марей брыкнул ногой в сторону Рыжка. — Дай бог памяти, о чем я начал.

— Взял кое-что по хозяйству.