Ошибка

- Конечно, увидим! - подхватил учитель запальчиво. - Боюсь, что тут люди скоро перестанут и в бога верить! - добавил он.

Глаза у него сверкали, на дряблых щеках выступил багровый румянец. Он взял со стола нож и постукивал им по тарелке.

- Дай-то бог, чтобы вернулись добрые времена, - сказала мама.

- Пусть только попробует не дать! - буркнул учитель, сжимая в кулаке нож.

Мама сурово заглянула ему в глаза.

- Что такое вы говорите, пан Добжанский?

Учитель сердито подбоченился.

- А вы, пани, что говорите?

Могла вспыхнуть ссора, но, к счастью, в эту минуту нянька внесла два больших блюда. На одном благоухала колбаса с подливкой, на другом было картофельное пюре с салом.

Наступила тишина до конца обеда. После обеда мама и учитель выпили еще по стакану пива. Нянька убрала со стола, мы встали, и учитель опять прочел молитву:

"Благодарим тебя, создатель, за пищу, которой ты подкрепил нас. Благословенны твои дары и все дела твои. Аминь".

Я торопливо поцеловал руку у матери, потом у учителя и побежал во двор. Через минуту-другую, стоя за плетнем, я видел, как учитель в высокой шапке-конфедератке брел к своему дому, опираясь на трость.

По праздникам, особенно в долгие зимние вечера, у нас бывало очень весело. Приходили ксендз с сестрой, бургомистр, низенький толстяк с женой и тремя дочерьми, старая майорша с двумя внучками, почтмейстер, кассир, секретарь магистрата и письмоводитель почтового отделения. Старшие садились за карты, молодежь играла в лото, в фанты, в жмурки, производя при этом очень много шума. Как-то вечером игры им быстро наскучили, и самая красивая из наших панн, дочка бургомистра, попросила кассира сыграть, чтобы можно было потанцевать под музыку.

- Не могу, увольте, - отнекивался кассир, - да я и гитару оставил дома.

- Так мы за ней пошлем! - хором закричали панны.

- Гитара уже на кухне, - объявил я, и все засмеялись. Кассир за непрошеное вмешательство хотел было надрать мне уши, но две девушки ухватили его за руки, а секретарь между тем выбежал из комнаты и через минуту принес гитару в зеленом чехле.

Однако кассир все еще упирался.

- Милые панны, на гитаре не играют танцев. Гитара - инструмент серьезный, почтенный, - говорил он.

А сам уже проверял струны и подкручивал колышки.

Барышень было пять, а нас, кавалеров, только трое. И хотя мы призвали на помощь еще почтмейстера, каждому из нас пришлось немало потрудиться. Время от времени моя мать, если у нее выдавалась минута, свободная от обязанностей хозяйки, сменяла нашего тапера, но кассиру недолго удавалось потанцевать: панны утверждали, что мама играет только самые старомодные польки и вальсы.

На ужин подавали чай, зразы с кашей, иногда - жареную гусятину. В этот вечер всеобщее удовольствие достигло апогея, когда внесли "крупник", подогретую водку с медом, заправленную гвоздикой и корицей. Налили и мне полрюмочки, и стоило мне выпить этот нектар, как я стал другим человеком! Вообразив себя вполне взрослым, я уже говорил "ты" секретарю магистрата, потом тихонько объяснился в любви старшей внучке майорши и в конце концов начал ходить на руках, да так ловко, что пан бургомистр (уже сильно раскрасневшийся) назвал меня "исключительно одаренным мальчиком".

- Большим человеком будет! - кричал он, стуча по столу.

Остального я не слышал, так как мама велела мне идти спать.

Это меня очень огорчило, - ведь я знал, что всегда после ужина кассир поет под гитару.

Помню его очень живо. Этот еще довольно молодой мужчина предпочитал воротнички пониже, чем у Добжанского, зато хохол над лбом у него был повыше. Он носил зеленый сюртук с высокой талией, голубые брюки со штрипками и отворотами и бархатную жилетку в алых цветочках, а вместо шейного платка галстук.

Вот кассиру ставят кресло посреди комнаты. Сев, он кладет ногу на ногу, настраивает гитару и, откашлявшись, начинает:

Иду на вершины Кавказа,

Воли божьей не миновать.

Быть может, погибну я сразу,

И мне больше тебя не видать.

- Простите! - перебил певца бургомистр. - Выгляни-ка на улицу, пан секретарь, - не подслушивает ли кто под окном.

Секретарь заверил его, что никто не подслушивает, и кассир, подыгрывая себе на гитаре, снова запел:

А может, в плен возьмут бойца

Кровожадные дикари,

Кто тогда, коль не ты, любовь моя,

В горе утешит меня?

Тут средняя дочь бургомистра подтолкнула старшую.

- Это он про тебя, Ядзя, - шепнула она.

- Меця! - краснея, остановила ее сестра.

Когда кассир допел эту песню, его попросили спеть еще что-нибудь. Последовала новая "прелюдия" и затем песня:

Ветром и снегом гонима,

Куда летишь ты, пташечка?

Может, заглянешь и в те края,

Где ребенком знали меня?

Расскажи родным про беду мою...

Услыхав, они пригорюнятся ли?

Ты следи, сверкнет ли в глазах слеза,

Когда скажешь, что сын не воротится.

- Когда скажешь, что сын не воротится... - повторила майорша дрожащим голосом. - Ах, какая песня прекрасная!

А панны шумно требовали, чтобы кассир спел еще "Летят листья".

Кассир ударил по струнам, снова откашлялся и запел, несколько понизив голос:

Летят с ветвей листья, что росли на воле,

Поет грустно птичка над могилой в поле: