Ошибка канцлера

– Оставьте в покое фаворитов, Гарвей. Великая княгиня, судя по наблюдениям наших резидентов, меньше всего страдает пороком сладострастия. Она сходится с мужчинами, но никогда после разрыва не приобретает в их лице врагов. Это величайшее искусство расчета и дипломатии. Каждый из них уверен, что в случае ее прихода к власти его ждет настоящая карьера. Такая убежденность – великолепный способ создания партии.

– Не осмеливаюсь возражать, и все же Екатерина иностранка.

– Кто сегодня помнит об этом. Она в совершенстве овладела русским языком, тщательно следит за исполнением всех русских обычаев, занимается, и не без успеха, русской литературой. Она создала себе славу умной женщины, от благоволения которой каждый может ждать райских мгновений. На одних Екатерина действует одной стороной своих возможностей, на других – другой, но всегда добивается цели.

– Вероятно, самым удивительным можно назвать отношение к ней Никиты Панина. После того как ему не удалось стать фаворитом императрицы Елизаветы, он достаточно долго пробыл в Швеции в качестве посланника и вернулся противником царского единовластия. Его мечты – о конституции, и тем не менее наш резидент утверждает, что Никита Панин готов поддерживать именно великую княгиню.

– Что ж, вовремя данные обещания – половина успеха, а великая княгиня, судя по всему, на них не скупится. Бестужев был безусловно прав, видя в ней реальную преемницу Елизаветы. Однако как мог он довериться бумаге!

– Доверенные лица не менее опасны, милорд!

– Кто говорит о доверенных лицах? Надо было найти предлог для личного разговора.

– Говорят, события разворачивались слишком стремительно.

– И вот вам лишнее доказательство – быстрота в дипломатии необходима, поспешность не нужна и, что хуже, наказуема. Не думаю, чтобы императрица довела приговор до исполнения. Ее обычный прием – оставлять человека под угрозой исполнения приговора на длительный срок, а затем проявлять милосердие, заменяя смертную казнь телесным наказанием и ссылкой. Существенно другое – Бестужеву больше не вернуться на небосклон российской государственной службы и политики.

– О, в этом нет ни малейших сомнений, милорд. Ошибка канцлера!

Эпилог Московская губерния, село Горетово Барский дом. А. П. Бестужев

– Конец, значит, с великим канцлером. Нету больше Алексея Бестужева. Поместий лишили, деньги отобрали, ни тебе чинов, ни тебе орденов, жизнь подарили – живи, Алешка, в деревеньке последней, гнилущей, да жизни радуйся, что еще солнце тебя греет, дождь мочит, снег заметает да небо в глаза глядит. И за то в ноги кланяйся, урядника каждого начальником себе считай. Нет-нет, не все еще с Бестужевым! Выход. Выход должен быть. Всегда находился, неужто теперь не найдется? Должен найтись.

Жил-то как В щеголях не ходил. Кабы и захотел, когда успеть. Не хотел – в отца пошел: одна служба на уме – что смолоду, что под старость. С ней к месту не прирастешь, часу с портными зря не потеряешь. Считалось – в столице родился, а рассмотреть Москвы толком не успел. И то сказать, сколько их, дворян Бестужевых, развелось к петровским годам: служилых бесперечь десятка два, стольников – при царице Прасковье Федоровне, при патриархе, царских четверо. А поди ж ты, один отец, Петр Михайлыч, милости государевой заслужил прозываться вторым прозванием. Все – Бестужевы, а он с родней – Бестужев-Рюмин. Чтоб в отличность. Чтоб не как все. Древнее иных выходит, знатнее – жил-то Яков Рюма, сын Гаврилы Бестужева, три века назад. От него – сразу разберешь – род вели, родством с ним считались.

Оно верно, и с двумя прозваниями довелось Петру Михайлычу, забравши сыновей, на Волгу, в богоспасаемый Симбирск воеводой ехать. Не великая честь – от государевых дел далеко. В самом городе от силы полторы тысячи душ. От крепости после лихой осады Стеньки Разина да казацкого бунтовщика Федьки Шелудяка мало что осталось. Слава одна – ворот восемь да стены деревянные. Да и то – беречься не от кого, разве ссылку отбывать...

И отбыл. Четыре года как один день. Так ведь не забыл государь Петр Алексеевич воеводу своего покорного. Никак семьсот пятый год шел, как с ходу в Вену посольствовать направил, сынку старшему должность преотличнейшую сыскал. Много ли юнцов в семнадцать-то лет секретарями посольств становились, да еще в Копенгагене самом! Счеты у державы нашей с Данией куда какие трудные были. Ухо востро держать приходилось. И на тебе, вместо всех маститых да именитых, посольскому делу причастных братец старший Бестужев-Рюмин Михайла.