Ошибка канцлера

– Тихо, мамка, чего расходилась! И то верно, на что мне твой Бестужев. Толковать мне с ним не о чем. Ослобонили его из крепости, от суда, указом оправдали, место хорошее получил – чего ему еще?

– Это какое же такое место, чтобы во дворец нельзя войти?

– Губернатором в Нижний Новгород. Ай плохо? Еще уворует, душеньку свою распотешит.

– Да ты что, государыня, – коли брал, так ты сама повадку давала. А ведь сколько лет при тебе жил, света божьего за тобой не видел.

– А кого же это вы, Василиса Парфентьевна, неверными слугами государыни выставить хотите: меня ли с супругом или господина Бирона? Или, может, господина барона Аша? Все мы на государыню нашу как на солнце ясное глядели, все верой и правдой служили, только ничего за службу свою требовать не осмеливались, за счастье ее почитали.

– Да отвяжись ты от меня, Анна Федоровна! Экие вы все, Маменсы, ехидные да злобные. Вот уж вроде русского муженька себе спроворила, а все едино за своих курляндцев как черт за грешную душу держишься, прости господи!

– Это что же, Василиса, мне тебя унимать надобно? Сказано, уймись, значит, уймись, во гнев меня не вводи. Не посмотрю, старая, что кормилицей мне была, язык твой быстро укорочу. И чтоб мне никаких курляндцев на языке не бывало. Мне слуги верные надобны, а уж кого жаловать, сама разберусь. Негоже императрице подсказки да намеки рабские выслушивать. Ступай к своему Бестужеву да скажи: мол, никакой аудиенции царской ему не видать. Пущай сей час по месту новой службы своей отправляется и обязанности свои со всяческим усердием исполняет. Никаких заслуг прежних не знаю и знать не желаю – ишь должники какие выискались! Много вас тут таких наберется, плати, государыня императрица, щедрой рукой, плати не жалей, что столько лет с тебя последнюю копейку рвали, что при тебе, покуда лучшего места не сыщем, отсиживались. И отсиделись? Да нет, голубчики мои, теперь каждый счет сызнова поведем, разве что старых грехов не забудем. Долго Анна Иоанновна терпела, конец терпению пришел. За все разочтемся – за каждое слово обидное, за насмешку, за поклон неотданный, за ухмылку, за грош краденый, за фунт мяса, с кухни снесенный.

– Да не мелочись ты, государыня, раньше времени не мелочись. Ты на престоле-то для начала покрепче устройся, приобыкни, присмотрись, а тогда и грозиться начинай. А еще лучше без угроз. Хочешь платить, плати, да исподволь, чтобы, окромя тебя да того, кому платишь, никто и не догадался, в соображение не взял. Худая слава и царице ни к чему. Вон какой нрав был у покойницы царицы Прасковьи Федоровны, упокой господи ее душеньку: сама себе со злости все руки перекусает по локоть, головкой об стенку в опочивальне бьется, а на людях ко всем с улыбкой, с приветом, со словом ласковым. Может, кто и понимал, не такая она, и к царю Петру Алексеевичу с доносами совались: мол, не верь, мол, приглядись к невестушке. А он и веры никому не давал, лучше Прасковьюшки-то человека не знал. За то ей и уважение, и почет, и подаркам счету не было. Сам-то Петр Алексеевич не раскошеливался да всех иностранцев на поклон к царице посылал – с пустыми руками не явишься. А после каждого посла у Прасковьи-то Федоровны во дворце и чаши золотые французские, и кубки серебряные немецкие, и бархаты веницейские, и ковры персидские. Сама ни на что не тратилась.

– Да из чего ей тратиться-то, мамка, было!

– А ты не толкуй про то, чего не знаешь. Это тебе от нее мало досталося, а сестрицам кой-что перепало.

– Точно знаешь аль сболтнула?

– Чего мне болтать? Леопарда серебряного у Катерины Иоанновны видала?

– Что у дверей крестовой палаты стоит?

– Во-во, на лапах задних, в передних шар держит, ошейник золотой с рубинами, аршина полтора росту.

– Ну и что?

– А то, что леопардом тем кланялся посол немецкий матушке твоей, когда ты еще махонькая была.

– Где ж он потом был, что я его у матушки не видывала?

– А как же тебе его видеть, когда царица на показ не выставляла – опасалась, как бы Петр Алексеевич к себе не забрал. Так у нее Катерина Иоанновна после смерти из тайника и взяла.

– Теперь мекленбургским зверем кличет, будто от мужа достался.

– Вот и проверяй, а еще лучше Василисе поручай. Не бойсь, я до всего дознаюсь – у меня свои ходы есть. Не хочешь видеть Петра Михайлыча, ин и бог с ним, пусть на воеводстве сидит. И то верно, старый он, гляди, скоро семьдесят стукнет. Что тебе в нем – одна морока. А с сынками-то его как распорядишься?

– Да что с ними: служат – и пусть служат.

– Местов им новых не назначишь ли?

– И так хороши будут.

– Тебе, матушка, виднее.