Ошибка канцлера

– Уверяю, милорд, я помню их почти наизусть. Императрица назвала пятьдесят тысяч, которые жертвует на этот собор Климента папы Римского, на что Алексей Бестужев заявил, что уже распорядился построить вблизи своего московского дома Климентовскую церковь и определил на нее семьдесят пять тысяч. Архитектор якобы уже работает над чертежами. Больше ничего.

– Семьдесят пять тысяч! Неплохая сумма и совсем небольшая, если за нее можно приобрести должность вице-канцлера Российской империи.

– Но это же невероятно, милорд!

– Семя упало на хорошо возделанную почву. Я думаю, нашему посланнику следует не только принести свои поздравления новому вице-канцлеру, но и присовокупить к ним очень хороший подарок от королевских ювелиров. Озаботьтесь выбором, сэр. Вы поняли – очень хороший подарок С такими дипломатами, как Алексей Бестужев, надо поддерживать хорошие отношения в любом случае и за любую цену. Он щедр или расчетлив?

– Скорее, просто скуп, милорд.

– О, в таком случае подарок должен быть очень дорогим.

– И еще одно, милорд. Императрица тут же присовокупила к назначению Бестужева передачу ему дома Остермана в Москве. По сути, это настоящий дворец.

– Вот видите!

Сомнений не было – Климента не успели закончить по замыслу его зодчего. Об этом говорила неожиданная скупость внутренней декорации – без пилястров, без колонн, со слишком редкими всплесками лепнины, суховатой, характерной для XVIII века по своим мотивам, но не по исполнению. Именно так и смотрятся раковины под окнами барабанов и соединившие их слишком мелкие цветочные гирлянды. Одинокие головки херувимов отметили все окна и арки хоров, но как же их мало и как бессильны они внести зрительные акценты в колоссальный разворот пространства.

Впрочем, могло быть и так. В пожар 1812 года горела нижняя часть церкви, наверняка наиболее богато декорированная. Восстановить ее первоначальный вид было и сложным, и дорогостоящим предприятием. К тому же большие перемены произошли и во вкусах. Реставраторы тех лет могли ограничиться поправкой по сохранившимся образцам только того, что располагалось в верхней, менее доступной огню части.

Сегодня детские головки на наружных фасадах Климента можно смотреть только издали. У них нет былых отбитых кудряшек и носов, на месте каждое перышко крохотных крыльев. Но в идеальных копийных отливках безвозвратно исчезло главное, чем так близок и трогателен XVIII век, – чувство живой руки скульптора, не сумевшего соблюсти симметрию, там ошибшегося в высоте одного из глаз, здесь скривившего в неожиданной усмешке линию пухлых губ, а рядом и вовсе забывшего о кудрявой волне над крутым детским лбом. Это как штукатурка псковских храмов, когда-то делавшаяся рукой мастера и хранившая в своих неровностях ловкое и напряженное прикосновение его пальцев, сегодня повсюду замененная идеальной выровненностью безликого современного инструмента.

И все-таки не первый взгляд был самым важным. „Поднимитесь на хоры – оттуда удобней смотреть“. Хоры не узкая галерея на высоте второго этажа, а великолепный широчайший дворцовый зал, со всех сторон охвативший Климента. Здесь можно себе представить звучание Вивальди и Арайи, Доницетти и романсов Григория Теплова – только не литургическое пение православных церковных служб. Чудо? Да, настоящее чудо, с которым так до конца и не примирилось опасливое и богомольное Замоскворечье.

Просторные до полу окна „французского манеру“ в решетке частых стекол. Широкая лестница, по которой так удобно было идти в шелестящем шелками платье на китовом усе. Смеющиеся херувимы, превратившиеся в настоящих беспечных путти. И радостный праздник роз в плетении бесконечных гирлянд. Какая разница, чем служил сегодня низ церкви, что громоздилось на полу первого этажа – песчинки на подоле роскошного платья „большого выхода“, которые легко стряхнуть и забыть. Ни один стиль в архитектуре не знал такого праздничного звучания, такой улыбчивой легкости. И если снаружи брусничные стены могли придавить Климента, приблизить к лесу поднимавшихся со всех сторон замоскворецких церквей, то здесь почерк зодчего, пространство елизаветинского рокайля жили во всей своей пышной неприкосновенности.

„Хотите пройти к иконостасу? Тут по храму и пройдете. Только не поскользнитесь – очень скользко“.

Вместо задуманного зодчими паркета или белого камня стараниями той же благотворительницы на полу появился скучнейший двухцветный кафель в клетку, предшественник нашей метлахской плитки. Поскользнуться и в самом деле было легко. В разбитые стекла барабана залетали одинокие снежинки и, не тая, сероватыми грудками ложились в углах хоров, ледяными, раскатанными дорожками застывали на проходе.