Ошибка Нострадамуса

Вспоминая свои московские впечатления, я понимаю, что все зафиксированное памятью быстро теряет свои привычные очертания. То, что уже сложилось и где-то еще существует, вдруг начинает колебаться, превращается в бесформенные клочья, растворяющиеся в таинственных ее глубинах. Людям обычно свойственно подвергать память вивисекции, чтобы заставить прошлое служить каким-то своим целям.

У меня никаких целей нет. Москве же в моих заметках отводится всего лишь роль шампура, на который нанизываются шашлыки.

* * *

В Москве я очутился случайно, в результате решения, принятого по наитию. Просто однажды позвонил своему школьному товарищу, живущему в Бат-Яме, и, узнав, что он собирается туда, неожиданно для себя попросил:

— Возьми меня с собой.

Он, ничуть не удивившись, ответил:

— Заказывай визу.

С Ариком — так зовут моего однокашника, мы расстались после окончания школы и тридцать пять лет не виделись. А когда встретились здесь, в Израиле, то первое — и шокирующее — впечатление я получил от шкодливой работы времени. На себе этого как-то не замечаешь. Но почти сразу поредевшие волосы, седина, грузность, мешки под глазами, красноватый цвет лица и другие возрастные приметы растворились в проявившихся вдруг чертах сопливого мальчишки с соседней улицы, уступавшего мне свой велосипед, чтобы я мог пофорсить перед девочкой из параллельного класса, которая мне нравилась. Я и сегодня ему благодарен за это.

Друзей детства мы обычно ценим за те воспоминания о нашем прошлом, которых не существовало бы без них.

Много лет мой товарищ был начальником крупного строительного треста в Туле, что, как ни странно, не отразилось на его характере. Он, правда, упрям, прямолинеен и несколько грубоват, но эти качества были присущи ему и в детстве. Не они определяют его суть. Ему почти всегда удавалось себя контролировать. Он сумел настоять на том, чтобы Гарик, его сын, пошел учиться в технический вуз, к чему у парня совершенно не лежала душа. И сын ненавистный факультет окончил, хоть осознавший свою ошибку отец и предлагал своему первенцу бросить опостылевшую учебу и заняться тем, что ему по сердцу.

— Нет уж, — отвечал сын. — Ты хотел диплом, и ты его получишь.

Диплом сыну так и не понадобился, ибо началась перестройка, и он вполне успешно занялся бизнесом. Стал совладельцем полотняного завода, принадлежавшего когда-то Николаю Афанасьевичу Гончарову, безумному тестю Пушкина.

Зато на дочь — ее зовут Инна — отец уже не давил, и она пошла в жизни той дорогой, которую сама для себя выбрала.

В двухкомнатной квартире Гарика я и прожил московские свои две недели. Арик обосновался у Инны.

Забегая вперед, скажу, что в Туле, где мы провели два дня, об Арике я слышал лишь хорошие слова от людей, бывших когда-то в его подчинении. О многих ли начальниках хранят благодарную память те, кто от них зависел?

Есть у Иосифа Бродского эссе, которое называется «Речь на стадионе». Это текст его выступления перед выпускниками Мичиганского университета, напутствие вчерашним студентам. Среди советов, которые дает им поэт, есть и такой: «И теперь, и в дальнейшем старайтесь быть добрыми к своим родителям. Если это звучит слишком похоже на „Почитай отца твоего и мать твою“, ну что ж. Я лишь хочу сказать: старайтесь не восставать против них, ибо, по всей вероятности, они умрут раньше вас, так что вы можете избавить себя по крайней мере от этого источника вины, если не горя».

Я видел, как относятся к Арику его дети, и знаю, что «этого источника вины» у них не будет.

* * *

Так получилось, что в Москву я прилетел один, в середине сентября. День был мягкий и теплый. В Шереметьево поволок я свою сумку с «Камелем» и «Смирновкой» к таможенному контролю, где уже возникла длинная очередь. Сбоку стоял человек и безучастно глядел на происходящее, всем своим видом показывая, что ему некуда спешить. Я узнал его, подошел и тронул за рукав:

— Ты здесь, в Москве? Вот уж не ожидал.

Он медленно повернул тяжелую голову. Его зеленоватые выцветшие глаза смотрели прямо на меня спокойно и безмятежно.

— Кто это? — спросил он.

Я вздрогнул от нелепости вопроса. Как-никак мы около двадцати лет проработали в одном заведении.

— Ты что же, не узнаешь меня?

Он помолчал и вдруг улыбнулся:

— Теперь узнал. По голосу. Здравствуй, Володька.

— Что случилось с твоим зрением? — спросил я и сразу же пожалел о своей бестактности. Но он с готовностью ответил:

— Атрофия нерва. Случай неоперабельный. Глаза, можно сказать, умерли. Читать не могу совсем. Различаю лишь свет и тени.

— Как же ты поехал один?

— Меня встречают, и, кроме того, я не столь уж беспомощен. К тому же, как видишь, мне везет. Ты ведь поможешь мне оформиться?

Несмотря на шипение в очереди, я подвел его прямо к окошечку, где были проделаны необходимые формальности. Он кивнул мне и ушел осторожной походкой, с излишней твердостью ставя ноги, чуть подняв голову, как это делают полагающиеся на свое чутье незрячие люди. Я смотрел ему вслед с чувством непонятного мне самому сожаления.