Ошибка Нострадамуса

— Ладно, не сердись. Обмолвился. Обмолвка не обида. Я ведь понимаю, что сионизм — это всплеск еврейской пассионарности. Но он же — катализатор антисемитизма. Разве другим не обидно, что вы считаете себя избранным народом?

— Петя, — сказал я, — это правда, что тебе вырезали яйцо и две трети желудка?

Он оторопел, но почти сразу же рассмеялся:

— Ну и Шмерелович, ведь это он тебе рассказал?

— А кто же еще? Но в самых общих чертах.

— Сермяжная правда, — как говорил один литературный герой. — К великой моей радости, я не утратил потенции, чего боялся ужасно. А что касается желудка, то пока всасывает потихоньку. Так что грех жаловаться. Однако, поскольку все выпито, пойдем немного вздремнем, а там и по Туле побродим.

Несколько часов спустя Петя потащил меня на какой-то пустырь, где возвышался на столбиках киоск, похожий на избушку на курьих ножках. Коллекция пива тут была изумительная. В глазах зарябило от этикеток. Я предложил взять «Амстель», но Петя предпочел отечественное производство. В садике на скамейке мы оценили целебный эффект этого напитка.

— Петя, — сказал я, — как было с яйцом-то?

Он аккуратно поставил у своих ног недопитую банку и с наслаждением закурил. Чувствовалось, что сидится ему вольготно под раскидистым деревом с рыжеющей мелкой листвой, сквозь которую с трудом пробиваются золотистые косые лучи. Еще только сентябрь, но воздух уже пронизан ленивым спокойствием осени.

— Давно это было. Еще до того, как мы узнали, что меченый — самый лучший немец. Крутил я тогда сумасшедший роман с одной женщиной. Сегодня я помню ее только благодарной памятью тела, оказавшейся «сильней рассудка памяти печальной». Но тогда…

Тогда мне казалось, что продолжительность моих чувств обязательно совпадет с длительностью моей жизни. Она была замужем, что придавало нашим отношениям пикантную остроту. Муж ее — человек угрюмый, неприятный, по служебным делам часто бывал в разъездах. И меня и ее это вполне устраивало. Когда наступал наш час, я приходил к ней поздно ночью, а уходил на рассвете — так, чтобы меня никто не видел. Она считала, что он убьет ее, если узнает. Обычная, в общем-то, история.

В тот день я находился в своей конторе, привычно бездельничая. Была середина ноября. Снег еще не выпал, но тяжелые продолговатые тучи и пронизывающий ветер не оставляли сомнений в том, что осень доживает последние денечки.

Она позвонила, как всегда, неожиданно и сказала, что сегодня можно, что ждет. Коротая время, я к кому-то забежал, кого-то встретил, где-то что-то выпил. Короче, еле дождался ночи.

Остановил первую попавшуюся «девятку». В ней — двое. Водитель в непромокаемом плаще с круглым, излучающим добродушие лицом и с ним рядом ширококостный мужчина в спортивной куртке. Его неподвижный взгляд сразу мне не понравился.

— Тебе куда? — спросил водитель. Я назвал адрес.

— Трояк сойдет?

— Сойдет.

Подъехали к знакомому дому, продолговатому и как бы слегка приплюснутому. И тут я вспомнил, что у меня в кошельке ни шиша. Ладно, думаю, у подруги возьму.

— Ребята, — говорю, — накладка вышла, пустой я. Но вы не волнуйтесь. Я сейчас вынесу ваш трояк. Мигом обернусь.

— А чего волноваться? — сказал водитель. — Только Валя с тобой пойдет для порядка. Пойдешь, Валя?

Мужчина в куртке пристально посмотрел на меня и вышел из машины.

— Я здесь подожду, — произнес он в парадном. Голос у него оказался сипловатым.

На втором этаже я позвонил.

— Кто там? — спросила она.

— Открывай, — говорю, — холодно.

И вдруг — как обухом:

— Вы, гражданин, ошиблись адресом.

Я, конечно, сразу усек, что произошло. Есть у мужей такая отвратительная тенденция возвращаться в родные пенаты в самое неподходящее время.

Но что же теперь делать?

Спускаюсь, как идут на эшафот. А он ждет. Руки в карманах, ноги расставлены. А взгляд такой, что почти физически давит на психику.

— Опять накладка, — бодро так говорю, — дома нет никого. Но вы, ребята, не беспокойтесь. Завтра утром доставлю должок, куда скажете. А в залог вот паспорт и котлы.

Протягиваю ему паспорт и старенькую свою «Победу». Он берет — и улыбается так сердечно, так дружелюбно, что у меня сразу отлегло от сердца.

— Ладно, кент, бывает. С каждым может случиться. Завтра так завтра.

И неуловимо точным движением, почти без размаха, бьет меня ботинком прямо в пах.

Никогда прежде я не знал, что возможна такая боль. Одно я понял, корчась тогда у его ног. Есть предел тому, что может вынести человек. У каждого есть свой болевой порог — у одних выше, у других ниже. Но преодолеть его невозможно.

А он уронил на меня паспорт и часы и сказал голосом Качалова: «Читайте, завидуйте, я гражданин Советского Союза».

Не помню, как выполз я из того парадного, как очутился на улице, как добрался до больницы. Разбитое яйцо приобрело размеры газового баллона. Когда опухоль спала, пришлось его удалить. Вот и сказке конец.

— Ну а она как отнеслась ко всему этому?

— Переживала, конечно. В больнице меня навещала. Но вся страсть моя после такого кошмара куда-то улетучилась.

— Это можно понять, — говорю. — Ну а желудок-то почему оттяпали?