Ошибка Нострадамуса

Увы! На жизни склоне сердца все пресыщенней,
И это очень жаль…
У маленького Джонни горячие ладони
И зубы, как миндаль.

У маленького Джонни в улыбке, в жесте, в тоне

Так много острых чар.
И чтоб не говорили о баре «Пикадилли»,
Но это славный бар.

Но ад ли это, рай ли, сигары и коктейли,

И кокаин подчас,
Разносит Джонни кротко, а денди и кокотка
С него не сводят глаз.

Но Джонни — он спокоен. Никто не удостоен

Невинен алый рот.
В зажженном им пожаре на Пикадилли баре
Он холоден, как лед.

Но хрупки льдины эти! Однажды на рассвете

Тоску ночей гоня,
От жажды умирая, в потоке горностая
Туда явилась я.

Бессоницей томима… Усталая от грима…

О, возраст, полный грез!
О, жажда (ради Бога) любить еще немного
И целовать до слез.

Кто угадает сроки! На табурет высокий

Я села у окна.
В почтительном поклоне ко мне склонился Джонни,
Я бросила: «Вина».

С тех пор прошли недели, и мне уж надоели

И Джонни, и миндаль.
И выгнанный с позором, он нищим стал и вором…
И это очень жаль.

Июль 1918 г. Одесса

Владимир Луговской

Осенью 1975 года Толя Якобсон часто приходил ко мне с бутылкой арака, на этикетке которой были изображены два оленя. Толя научился избавляться от невыносимого анисового запаха, выжимая в бутылку лимон. Попивая арак и двигая шахматные фигуры, мы обычно говорили о поэзии. Толя, разумеется, доминировал. Как же любил я ослепительные его импровизации. Однажды он застал меня за чтением Луговского.

— Тебе нравятся его стихи? — спросил Толя.

— Нет, — честно ответил я, — разве что некоторые лирические, ну и «Середина века». Там есть гениальные фрагменты.

— Ну, это ты загнул.

— А вот послушай:

Я знаю, ты хитришь, ты бедных греков
Кидал вперед, блистая медным шлемом,
А сам, с колена холодно прицелясь,
Метал в троянцев бешеные стрелы.
Я знаю, ты один видал Елену
Без покрывала, голую, как рыба,
Когда ворвался вместе с храбрецами
В Приамов полыхающий дворец.
И ты хитро не взял ее с собою,
И ты хитро уйдешь в мою Итаку,
В свою Итаку, царь наш непорочный,
Единственный из мертвых нас свидетель,
Жестоких битв и горестных невзгод.

— «Середина века», — сказал Толя, устроившись в своем любимом кресле-качалке и закуривая, — действительно вершина его творчества. Там есть хоть и не гениальные, но весьма яркие страницы, изумительные находки. Но все это ослаблено напыщенной риторикой, дешевым пафосом, мелкостью мысли, страхом подняться над временем и эпохой и высказать о них опережающее суждение. Знаешь, я ведь был однажды у него в гостях, и он меня угощал не такой дрянью, — кивнул Толя на арак, — а французским коньяком.

— Ты никогда об этом не рассказывал.

— Да, как-то к слову не пришлось. Дело в том, что у меня был непродолжительный роман с его дочерью Милой. Она и пригласила меня в гости в дом, где жила вместе с отцом. Это был дом почище иного музея. На стенках потрясающая коллекция оружия. Дамасские клинки, гурда и золинген. Старинные пистолеты. Какие-то удивительные маски и идолы Востока. Гравюры в палисандре и ампире. Мила привела меня в огромный отцовский кабинет, где находились штук десять шкафов с редкими книгами. Хозяин встретил нас радушно. Угостил отменным коньяком. Ну а разговор оказался коротким, незначительным. Я ведь был не первым ухажером его дочери, с которым ему приходилось знакомиться. Но вот внешность Луговского меня поразила.

— А правда, что у него были брови побольше, чем у Брежнева?